Библиотека

Глава 6. Игра

Великое искусство жизни —
играть много, но рисковать немногим.
Сэмюэл Джонсон

Приходил в себя я долго и муторно... Мозг облепила тягучая лиловая плёнка, сквозь которую потусторонние звуки доносились гулко и абсолютно неразборчивость, сливаясь то в единый рокочущий гул, то в монотонное бормотание, словно кто-то напряжно и нудно читал молитву... Или раз за разом повторял одну и ту же детскую считалку. Тембра голоса было не различить, поэтому, в очередной раз, выплывая из своего полу мертвецкого состояния, я даже не утруждал себя идентификацией, старался вспомнить, что же со мной произошло, и как я оказался в таком, прямо скажем, достаточно мерзком положении.
Что касается собственно положения, то память возвращалась ко мне какими-то рывками, услужливо подкидывая то воспоминания детства, то какие-то армейские приколы, а то и сбивалась на смутноэротические сцены из моей почти почившей в бозе семейной жизни...
В одно из таких полу-пробуждений я вдруг с изумившей меня самого отчётливостью вспомнил некий эпизод, произошедший явно со мной...
Небольшое кафе, напротив меня сидит мужчина средних лет совершенно неприметной наружности, из тех, про которых говорят «... наступишь — и не заметишь». Он, тонко улыбаясь, протягивает мне какой-то лист бумаги с убористым машинописным текстом. Я разглядываю бумагу, отпускаю язвительно: «Милейший, я глаза так сломаю, разбираясь в этой бюрократической галиматье... Вы бы ещё и «особые условия» третьим кеглем набрали, как любят это делать господа-банкиры, что б уж совсем с лупой читать пришлось». Но эту мою тираду человек-мышонок только бесцветно улыбается и произносит старорежимное: «Не извольте беспокоиться, милейший Сергей Николаевич, всё будет максимально аккуратно и эффективно!» «Ну-ну», — бормочу я и подписываю манускрипт там, где предусмотрительно оставлено место для моего факсимиле. А на память отчего-то приходить папанинское из соответствующего фильма: «Не беспокойся, Коз-лодоев, буду бить аккуратно, но сильно!» В общем, та ещё ассоциация. А дальше — всё та же лиловая муть...
В следующий раз я выскользнул из беспамятства, очутившись за рулём своего «порша». Вдоль трассы тянулись заснеженные поля, и это была именно трасса, в три ряда, с отбойником по середине, по-моему — Горьковская или, как теперь она именуется, «М-7». Какого... меня понесло в этом направлении, могу только догадываться, все мои личные, да и служебные интересы обычно располагались совершенно в других географических плоскостях.
Но, как бы то ни было, в том, что это что-то где-то в районе Ногинска, я в своём бреду нисколько не сомневался. Время было вечернее, но ещё не опустилась эта поганая мгла, когда не действует ни ближний, ни дальний свет фар, а серость асфальта плавно перетекает в такую же безобразную серость небес, и машина словно бы зависает в безвременье и внедорожье... Поток машин был практически никакой, следовательно — это ещё далеко не час пик, когда из Москвы происходит исход основной трудящейся биомассы. Встречных тоже почти не было, изредка по лобовому стеклу проскакивал блик фар.
Скорость моя была вполне себе штатная, я никогда не отличался, в противоположность Светлане, стремлением свернуть себе шею, выжимая запредельные мощности из мотора. Для меня автомобиль, в первую очередь, средство передвижения, о чём предупреждали ещё Ильф и Петров. И уже где-то на месте тридцатом — возможность пощекотать нервы себе и окружающим. Поэтому я езжу споро, но аккуратно (опять это слово!).
По-видимому, в том момент меня спасло именно это, поскольку, когда откуда-то слева и сзади выскочил раздолбанный четыреста седьмой «Пежо» и с маниакальным восторгом взял резко вправо, я успел отработать рулём и избежать прямого столкновения, но оказался на соседней полосе, где меня благополучно нагнал здоровенный «Вольво» с цистерной, приложив как раз в пассажирскую переднюю дверь... Машину завертело по полосе, откинуло сначала на отбойник, отчего мне в лицо метнулись белые облака подушек безопасности, а затем уже сквозь накатывающую слепоту я ощутил, как обратным ходом, пересекая все возможные попутные траектории, получая тычки и удары, моя многострадальная «тачка» вылетает в кювет, успев по дороге совершить кульбит по продольной оси... Момента приземления я уже не помнил, за ним и начиналась эта самая лиловая муть...
Через какое-то время, пару веков, эпох, а может — быть всего-навсего крошечных мгновений вся эта лиловая вакханалия внезапно рассеялась, и я ощутил себя вполне себе целым и достаточно невредимым в помещении, которое моментально идентифицировал, как больничную палату на четыре «полёжечных места». Такие обители, уж поверьте моему богатому опыту, я узнаю сразу. Достаточно времени пришлось по собственной глупости в них провести. Но здесь я пребывал в гордом одиночестве, остальные три постели были аккуратно застелены казёнными байковыми тёмно-синими одеялами, от простыней и наволочек отчётливо несло хлоркой и прочими атрибутами дезинфекции. Моя койка стояла у окна, я с достаточным усилием приподнялся и, вывернув шею в неимоверном усердии, сумел разглядеть за мутным от грязи стеклом ветку чего-то там с первыми, едва пробившимися сквозь панцири почек ярко-зелёными листочками. Это окончательно подкосило мои и без того слабые умственные способности, я опять провалился в уже привычное состояние безвременья.
.. .Жизнь поворачивалась ко мне новой, как ни глянь — совершенно неожиданной стороной. Я словно перенёсся на несколько десятилетий назад, в эпоху моих родителей, о которой я, естественно, знал только понаслышке. Когда нянечки и медсёстры носили застиранные до казённой стерильности халатики и косыночки-шапочки, одноразовые шприцы ещё не были изобретены, а стеклянно-металлических монстров, их предшественников, стерилизовали в специальных автоклавах.
Когда пилюли разносили на подносике в футлярчиках из «киндер-сюрприза», чай поставлялся в тонких стаканчиках и ниточной полоской у края, поставленных в подстаканники, украшенные Иван-Царе-вичем, беседующим с Царевной-Лебедью... Эти я ещё застал в поездах дальнего следования, когда с родителями ездил летом на юг, коротать их счастливые отпускные дни.
Все мне улыбались добродушно и искренне, старались при случае угостить всякой вкуснятиной, преимущественно домашнего приготовления, молодые сестрички строили глазки украдкой от начальства, а в присутствии оного шпиговали меня самыми невероятными комбинациями пилюль и уколов. Само же начальство, в лице лечащего врача, а по совместительству ещё и главного врача этой сельской больницы, добрейшего Павла Степановича, сурового викинга с окладистой бородой, громадными плечами и ладонями, которые, при случае, вполне могли сделать из подковы изумительный глазу крендель...
Больничный халат сидел на нём чуть лучше, чем на корове седло, почему-то мне он сразу привиделся скорее в кольчуге и шеломе, нежели во всех этих белоснежных атрибутах клинического быта.
Навестил он меня в первые же минуты моего пробуждения, присел на краешек постели, деловито пощупал пульс, померил давление... Помолчал. Затем, сняв очки, внимательно посмотрел на меня:
— Как себя чувствуете, Сергей Николаевич?
Сергей Николаевич... знает, как меня зовут, значит, ещё не всё потеряно.
— Благодарю, особо похвастать ничем не могу, но, в основном, ничего не болит.
Врач кивнул, улыбнувшись чему-то своему...
— Вот и славно. Меня Павлом Степановичем кличут, привыкайте, нам с вами, дорогой мой, ещё долго придётся общаться.
Не скажу, что он вселил в меня оптимизм, но я виду не подал, а кивнул. Моя скромная покорность его, видимо, удовлетворила, поскольку он опять кивнул и окончательно рассеял мои сомнения:
— Вы, уважаемый, попали в такую дикую аварию, что вообще удивительно, что вы сейчас общаетесь со мной, а не с Создателем.
— Так всё скверно? — в глотке у меня сразу пересохло, почему-то представились многочисленные, столь любимые Светкой слезливые сериалы с соответствующей душещипательной тематикой. И слова рождались какие-то сериальные, типа, «...доктор, сколько мне осталось?!»
— Да нет, — доктор пожал плечами, не отрываясь от заполнения моей истории болезни. — Вы, батенька, как легендарный Ильич, «... живее всех живых»! Просто долго были без сознания, вот ножки-то и ослабли без работы. Полежите, окрепнете, и выпишем вас на все четыре стороны. Больно вы нам здесь нужны-то...
— И сколько я уже тут валяюсь? — по возможности равнодушно поинтересовался я. Главврач картинно изогнул густую бровь, чуть усмехнулся только уголками губ, небрежно бросил:
— Полтора месяца доходит. Апрель на улице, если вы понимаете, о чём я...
Кажется, я начинал понимать... Точнее, в одночасье вспомнил! Игра началась!
— Ты, главное, не о чём не беспокойся, — увещевал меня Борис по дороге на работу после того достопамятного разговора в «Охотнике». — Эти ребята всё сделают сами. Знаешь, как они это называют?
Я отрицательно помотал головой, натужно размышляя над тем, что только что изложил мне друг.
— Игра! — торжествующе изрёк Борис. — «Игра», так это звучит на их жаргоне. И они просят относиться к этому именно как к игре.
Мне почему-то вспомнился одноимённый фильм с Майклом Дугласом в главной роли, и не скажу, чтобы ассоциации меня особенно успокоили. Фильмец тот, помнится, я посмотрел с определённым тремором в конечностях. Но, как говорится, назвался груздём — ползи в жульен. Обратной дороги не было, тем более, что перспективы Борька сулил самые что ни на есть радужные.
Если в двух словах, то его идея была гениальна в своей простоте. Клин, как это тонко подметили ещё наши предки, вышибают именно клином. Наша со Светланой семейная жизнь вступила, выражаясь языком экономистов, в стадию рецессии. Для того, чтобы она получила дальнейшее развитие, требуется определённый толчок извне, достаточно мощный, учитывая наши со Светкой непростые характеры и просто таки ослиное упрямство (определение Бориса, но я с ним спорить не стал). Эти ребята из некоего неформального творческого объединения были готовы устроить за определённую плату нам маленькое шоу, после которого мы сами бросимся друг другу в объятия, проживём долгую и счастливую жизнь и скончаемся в один день. В общем, Великая Американская Мечта в российских реалиях. Какими именно методами они собирались достичь столь же потрясающего, сколь и невероятного эффекта, Борис не пояснил. На данном этапе от меня требовалось только принципиальное согласие.
Согласился-то я в душе почти сразу, меня смущала игра «в тёмную», когда я ничего, кроме сомнительного договора, в котором соглашаюсь с возможными рисками добровольно, не подписываю, а просто действую строго по предложенному мне шаблону, укладываясь во временные и пространственные рамки с точностью до одной-двух минут в течение одного календарного дня. Для солидности я предложил встретиться, чтобы поподробнее ознакомиться с этим самым графиком, а заодно на них посмотреть, да и себя, любимого, показать. Результатом этой моей идеи и стало рандеву с «человеком-мышонком», с последующим подписанием контракта.
Сам контракт был банален и сводился к тому, что в двух словах можно было бы охарактеризовать, как «предсмертная записка», знаете, в детективах: «В том, что со мной произошло, прошу никого не винить...» и так далее. На трёх страницах я пространно признавался, что при всех возможных исходах предстоящего мероприятия ответственность за возможно причинённые мне увечья, неудобства и прочие милые неприятности несу самолично я, и никто кроме меня. График тоже поражал суровой простотой. Во столько то пришёл туда, во столько-то сел в машину и направился туда-то, маршрут такой-то и так далее. Хорошо ещё, что только один день был предусмотрен в таком формате, а то я бы отказался от этой затеи раз и навсегда.
Борис неизменно присутствовал рядом, а в те свободные часы, что оставались нам от тягот подготовки нашего «Гелиополиса» к тендеру, мы посвящали праздному обсуждению за бутылкой виски, что же подкинут нам эти ребятки такого, что перевернёт начисто всю мою жизнь. И не только мою, что более важно.
Со Светланой мы практически не общались, словно та ночь прочертила между нами чёткую границу. Я съехал на свою мытищенскую квартиру, она не показывалась в офисе. Так, пара звонков ни о чём...
Наконец, настал день Игры.
Мне предстоял рутинный рабочий маршрут от дома до офиса, потом пара часов в кабинете, совещание и — вот здесь-то как раз и чувствовалась чужая воля! — я должен был направиться в сторону Ногинска по трассе М-7 со скоростью, не превышающую дозволенную на данном отрезке пути, то есть, не больше девяноста.
Я сел в машину, по дороге бросив Роману, что, возможно, сегодня не вернусь, но потребовал быть на связи, выехал с парковки и направился к выезду на Ярославку. Я мог, конечно, сквозануть через Королёв, Чкаловский и Монино, но правила Игры предписывали следовать исключительно по МКАДу, а затем уже сворачивать на «семёрку». Любопытство во мне было слишком сильно, кроме того, я предполагал, что во всём этом действительно заложен некий глубокий смысл, поэтому решил следовать указаниям с максимальным педантизмом.
Так всё и продолжалось вплоть до той аварии и полной потери сознания...
Понятное дело, всего этого своему эскулапу я не выложил, а ограничился тем, что досконально вспомнил те подробности аварии, которые действительно с кинематографической чёткостью отложились в моей памяти. Степаныч запротоколировал всё это на отдельном листке, вложил в папку, которую принёс с собой, и констатировал:
— Да, парень, зашибся ты не по-детски... Переломов, правда, нет, но тяжёлое сотрясение мозга, множественные ушибы... В общем, здорово, что выбрался, начинаем твою реабилитацию. Давай, побольше бодрости, если будешь хорошо себя вести, через неделю на ноги встанешь.
И вышел, оставив меня наедине со своими мыслями, которых становилось всё больше, и был они одна другой сумрачней.
«Понимаешь, это просто игра, в которой, если следовать правилам, каждый получает желаемое», — увещевал меня Борька. «Они создают определённые обстоятельства... Это брат, голимая психология и всякие там методы воздействия, не знаю, NLP или что ещё. В общем, Светка твоя после всего пережитого не сможет от тебя и шагу без твоего позволения ступить. А ты, брат, уж постарайся не наступать дважды на одни и те же грабли. Сам догадываешься, что такие штучки — вещь уникальная, сугубо для одноразового использования».
Я понимал. Тогда. А теперь не мог взять в толк, почему я оказался в какой-то Тьмутаракани, где сочувствующие взгляды, где Светка, собственно, объект всей этой интриги, передачи мои больничные где?! Я тут потихоньку успел расспросить сестрёнку Танечку, так она просветила меня на сей счёт, в том плане, что никто ко мне за все эти полтора месяца не наведывался. Зато сидела возле меня до вчерашнего дня персональная сиделка, даже две, круглые сутки, посменно. Говорят, их моя супруга прислала, отследить момент, когда я приду в себя, и ей сообщить сей же минут.
Ещё Танечка известила меня, что это даже не райбольница, а скажем так — расширенный фельдшерский пункт, един на несколько поселений в округе. В распутицу дорог, по древней русской традиции, нет, вот и пользуют здесь по всем вопросам любого страждущего... Я, честно говоря, сначала не поверил этой ереси: как в сердце России, в Московской области, понимаешь, и царит почти что девятнадцатый век, на что Танечка, обиженно надув пухлые губки и теребя роскош-ную русую косу, заявила, что причём здесь Москва, когда мы пребывать изволим аж в Тамбовской губернии, а здесь всё это в порядке вещей. И Павел Степанович — лучший специалист-хирург на все сто вёрст окрест, а ещё у них есть свой педиатр-акушер и даже стоматолог!
От такой статусности заведения я просто ошалел и даже не сразу воспринял что-то там про Тамбов... А когда осознал, что постарался вскочить с постели, что девонька мне категорически не дала, пригрозив вколоть какую-то гадость с не менее поганым медицинским ругательством вместо названия. Я притих, решив отложить решение вопроса с географией до завтра, когда смогу обо всём допросить с пристрастием великого Степаныча.
И вот теперь я лежу под казённым одеялом и в который раз пересчитываю громадные апрельские звёзды за окном, которое сегодня открывали, дабы проветрить палату, а заодно и отмыли. Видимо, в честь моего возвращения из «мира теней»... И Танечка, и вторая медсестра, которая, к тому же, оказалась и дежурным фельдшером, Наталья Андреевна, старались уделять мне максимум внимания, что я счёл результатом отсутствия здесь пациентов и их желанием потренировать на мне свои профессиональные навыки. Каково же было моё изумление, когда Танечка под большим секретом сообщила мне, те, кто меня сюда определил, «...отвалили всем такие деньжищи, и обещали ещё столько же, если пациент благополучно встанет на ноги».
Однако я вспомнил ещё одно, почти что ультимативное требование Бориса: «Что бы ни случилось — не удивляйся и не бойся. Ситуация под контролем в каждый отдельный момент. Ты под непрестанным наблюдением, и твоей жизни ничего не грозит». И не стал выказывать своих истинных чувств, а только согласно кивнул, словно бы обо всём знал или, хотя бы, всё предполагал заранее.
Но одно меня зацепило по-настоящему. На другой день, когда во время утреннего обхода я стал пытать главного врача идиотскими и не очень расспросами, меня просто сразила одна нестыковка в цепи произошедших со мной событий. Пусть меня и приложило башкой основательно, и я провалялся то ли в коме, то ли в простом беспамятстве столько времени, но день, когда со мной приключилась эта чертовщина, я помнил абсолютно точно. Но, если верить словам Павла Степановича, а не верить ему у меня пока оснований не было, то между аварией на трассе под Ногинском и моим появлением здесь прошло четыре дня! То есть, всё это время я провёл где-то в бессознательном состоянии, мало того, преодолел в таком состоянии хренову тучу километров только для того, чтобы местная «скорая» подобрала меня на каком-то железнодорожном переезде, всего в крови и с разбитым фейсом, и привезла сюда. Где меня и отыскали ещё через пару дней неведомые благодетели. При том, что документы, кредитки и деньги оказались на месте; Степаныч передал мне мой «лопатник», я провёл его ревизию и успокоился на этот счёт. Исчез мобильник, ну, да и фиг с ним, после разберёмся.
Через пару деньков я уже поднимался и свободно (ну, почти!) шастал по палате. Ещё через неделю выполз на крыльцо, полюбоваться на больничный дворик, больше похожий на фруктовый сад. А может
он им и был раньше, до того, как в этой ещё относительно крепкой усадьбе, поселился фельдшерский пункт?
Само собой, я в первый же день насел на Павла Степановича с требованием созвониться с известными мне людьми. Но, к великому моему изумлению, телефоны Бориса, Светки, ещё пары друзей не отвечали. Точнее, все эти абоненты разом оказались вне зоны доступа. Ещё денёк побившись с аналогичным результатом, я это дело бросил, решив со всем и всеми разобраться на месте, в столице нашей Родины, куда собирался отправиться, как только отбита напрочь голова перестанет кружиться. Сначала ещё свербели идеи про всякие там тендеры, работу, перспективные контракты, но через какое-то время эта патриархальная обстановка вокруг взяла верх, и я представил себя во внеплановом отпуске, и предался отдыху со всем тщанием, на какое был способен: слушался врачей, не читал на ночь газет, а по телевизору, что стоял в кабинете Степаныча, смотрел только спорт и мелодрамы.
Больше всего удивляло меня, что мои сиделки, которым медперсонал также не смог дозвониться, зато послал «смску», будто бы напрочь обо мне забыли. Никто не звонил, не приезжал, никак не давал о себе знать, что начинало напрягать медиков, надеявшихся, и абсолютно заслуженно, на второй финансовый транш. Увидев, что атмосфера накаляется, я собрал всех и громогласно заявил, что обещанные людям тридцать тысяч — на всех! — я самолично передам перед выходом из клиники. То, что я назвал его заведение «клиникой», а также сам факт, что такая сумма наличествует у меня конкретно в бумажнике (о чём Павел Степанович, естественно, был прекрасно осведомлён), успокоила главврача, и он, в свою очередь, категорически наказал подчинённым поставить меня на ноги в кратчайшие сроки. Что и моим чаяниям отвечало в полной мере.
В итоге, к концу апреля я был готов выйти за ворота гостеприимного заведения вполне здоровым, поскольку сотрясение и не болезнь как бы, с копыт не валишься — и здоров. Оставалось только решить, куда направлять свои стопы в первую очередь. Но здесь я решил положиться исключительно на интуицию и воспользоваться соломоновым решением великого Наполеона Бонапарта, который считал, что «...главное — ввязаться в бой, а там — посмотрим».
В предпоследний день апреля, расцеловавшись с расчувствовавшимися Натальей Андреевной и Танечкой, я уселся рядом с Павлом Степановичем в его видавший виды «Ниссан-Патруль», и, басовито рыкнув двигателем, машина понесла нас в сторону Тамбова. Оттуда до города, который «слезам не верит», сами знаете, рукой подать...