Библиотека

Глава 39. Я хочу жить!

Проблемы с глазами начались впервые летом 2003, появились вновь в 2004. Однажды утром я попросил Нину, которая в то время начала работать у меня ассистенткой, протереть мои очки. Когда я их одел, то видел все, как бы, сквозь дымку. В раздражении я повторил просьбу, но и потом видеть лучше не стал. Дело было не в Нине и не в стеклах очков: зрение ухудшалось. Уже серьезно я испугался, когда однажды за столом не различил лицо Катарины, сидевшей напротив. Этого не могло быть. Этого не должно было быть!
Я прошел обследование у многих офтальмологов: "Вероятно, это воспаление зрительного нерва" - был их вердикт. Мне предложили кортизоновую терапию, которая могла остановить воспаление. Но так как ухудшение зрения появилось в 2003 году, как раз после кортизоновой терапии, успешный результат показался мне маловероятным, и я отказался. Оставалось надеяться, что воспаление пройдет само по себе, и я опять стану нормально видеть.
Невозможность читать была для меня сильным ударом. Поначалу я просто не мог этого себе представить. Как же делать наброски выступлений, писать доклады? Теперь я был вынужден все выучивать наизусть, что было совсем непросто и очень напрягало меня. Я постоянно боялся что-нибудь забыть. На пленумах я выступал по памяти. Моя ассистентка несколько раз прочитывала составленный мной текст, а я старался запомнить содержание и последовательность изложения. Здесь пригодился опыт артиста кабаре: ведь тогда мне тоже приходилось многое запоминать. Старания не прошли даром: свободная речь звучала увереннее и убедительнее.
Весной 2006 прозвучал окончательный диагноз офтальмологов: глазные нервы не воспалены, а повреждены, неизлечимо повреждены. И мир я буду видеть только сквозь дымку.
К этому времени резко ухудшилось и общее состояние. Я чувствовал постоянную усталость. К этому добавилась легочная инфекция со скачущей температурой. Приходилось месяцами принимать антибиотики, что, конечно же отразилось на желудке.
Из-за мокроты в легких по ночам я не мог спать, не хватало воздуха. Днем ассистентки, а по ночам Юдит должны были "выстукивать" меня. Уложив на кушетку животом вниз, меня через колено тянули через край кушетки так, чтобы верхняя часть тела и голова свисали, и мокрота могла стекать вниз. Потом Юдит или ассистентка под мои крики "сильнее, сильнее" стучали по спине. В том месте, где мокроты скапливалось больше всего, от сильных ударов появлялись синяки. Когда я ехал куда-нибудь в коляске и из-за скопления мокроты вдруг не мог дышать, я кричал ассистентке: "Надо прокашляться". Она поднимала меня, и легкие наполнялись воздухом, и потом резко бросала в кресло. Таким образом воздух выталкивался из легких, а вместе с ним и мокрота.
Постоянные инфекции изматывали меня. "Мне надо сократить объем работы, она забирает слишком много сил" - решил я. Однажды на заседании комитета по образованию я взял слово, чтобы высказаться по очень важному вопросу, но понять меня никто не смог. И это несмотря на включенный микрофон, поднесенный ассистенткой почти вплотную к моим губам.
Я ограничился только самыми необходимыми встречами. Если было возможно, то исчезал с заседаний пленума и лежал весь влажный от слабости на кушетке в своем бюро. Слишком много сил было потрачено и на проведение дискуссий по закону об уравнивании прав. Поэтому запланированную четвертую дискуссию я перенес на осень.
Парламентский год заканчивался в середине июля, и мне предстояло выступить на заключительном пленуме. Речь была короче, чем намечалось. Говорил же я настолько тихо и прерывисто, что коллеги с трудом понимали меня. Я очень надеялся на отдых в Каринтии - ничего не делать, только спать, расслабляться, чтобы осенью, уже окрепшим, войти в предвыборную кампанию и в отличие от прошлого раза внести в нее свое понимание.
Первоначально мы планировали разделить отпуск на две части: одна неделя в Хорватии и две в Каринтии. Но от поездки в Хорватию пришлось отказаться: я был слишком изнурен, чтобы выдержать это путешествие. Даже небольшое усилие напрягало меня, и я покрывался холодным потом. Мы сразу поехали к моим родителям на озеро Милльштэттер. Я много спал либо в доме, либо на диване в саду. Но меня как будто заколдовали: чем больше спал, тем больше чувствовал усталость. К тому же я все время задыхался. Юдит посчитала, что поможет горный воздух, и мы решили на нашем Рено-автобусе съездить в Милльштэтерские Альпы. Я со своей ассистенткой Энилой сидел на ферме и лакомился овечьим сыром с хлебом, а Юдит с Катариной гуляли. После прогулки Катарина с восторгом рассказывала: "Папа, я встретила бабочку, она села мне на свитер. И, знаешь что? Она совсем не хотела улетать, она очень долго сидела у меня...".
Я смеялся. Какое это счастье слушать трогательное щебетанье собственной дочери.
Однажды, когда мы собрались подкрепиться омлетом с брусникой, я вдруг почувствовал резкое головокружение и стал задыхаться. "Надо срочно спускаться" - со стоном выдавил я из себя. С возможно максимальной скоростью, Юдит ехала вниз по извилистой горной дороге: мне было плохо, я был мокрый от пота и с трудом дышал. Внизу стало немного лучше, дыхание нормализовалось.
После отпуска я не чувствовал себя отдохнувшим. Наоборот, мне казалось, что слабость усилилась. Мою речь почти никто не понимал. Даже еда меня настолько утомляла, что из-за стола я сразу же отправлялся на кушетку. Тем временем предвыборная кампания была в самом разгаре. Тема патронирования заполняла средства массовой информации. Тема, по которой я должен был высказаться, но не мог. Была организована рабочая группа во главе с назначенной канцлером Щуссель бывшей главой правительства Земли Вальтрауд Класник.
Группа главным образом рассматривала положение пожилых людей, но я считал, что она должна заняться и системой патронирования людей с ограниченными возможностями. Вместе с Класник я инициировал проведение четвертой дискуссии по теме: "Патронаж и ассистирование". Чтобы всесторонне с учетом требований и предложений обсудить эту тему, я пригласил 25 представителей союзов и объединений инвалидов, а также представителей организаций, оказывающих социальную помощь, а также и самих инвалидов в парламент. На встрече, которую вела Вальтрауд Класник, была представлена модель персонального ассистирования. Были обсуждены темы: жизнь в приютах для инвалидов, патронирование силами иностранных специалистов и проблемы старения людей с замедленным развитием. Как приглашающий, я должен был выступить с вступительным словом. Но смогу ли я? Юдит посоветовала мне составить текст, а моя ассистентка Нина могла бы его зачитать. Это поручение сначала испугало Нину, но потом она все-таки согласилась.
Но на открытии дискуссии я вдруг решился проявить активность. Нина держала микрофон около моих губ. Я поприветствовал участников и хотел уже передать слово ей, но в этот момент услышал внутренний голос: "Ты сделаешь это сам!" и прочитал текст. Сочувственных и удивленных взглядов участников дискуссии по причине плохого зрения я не заметил, а о том, что никто почти ничего не понял, я узнал уже позже.
После дискуссии я быстро скрылся. Я слишком устал, чтобы вести еще и долгие беседы с собравшимися. Год спустя один из участников мне признался, что увидев мое состояние, решил, что долго работать я не смогу.
Вечером, уже лежа в постели, я опять почувствовал удушье. Юдит растерялась и не знала, что делать. Я же только добавил к ее растерянности: "Ты можешь делать все, что считаешь нужным, но только не больница. В больницу я не хочу! Возможно, мне опять нужен курс кортизоновой терапии".
Юдит позвонила руководителю неврологического центра Розенхюгель в клинике Хитцингера, и он согласился принять нас уже на следующий день. Потом она позвонила врачу хосписа Каритас, который в этот же вечер был у нас. Он молча сидел у моей кровати и, выслушав нашу историю, спросил: "Сколько времени вы уже в таком состоянии?".
Тогда как мы считали слабость временной и предполагали какое-то воспаление в спинном мозге, он оценил мое состояние, как "чрезвычайно критическое". Он рассказал о питании через зонд. Существует специальное питание, которое вводится прямо в кишечник. У него есть и пациенты, которые живут дома на искусственном дыхании. В любом случае мы обязательно должны на следующий день отправиться к специалисту.
Когда он ушел, Юдит расплакалась: "Я не хочу тебя терять" - всхлипывала она.
На следующее утро мы поехали в Розенхюгель. "Мне нужна кортизоновая терапия", - заявил я, сам себе поставив диагноз, - "Вливания можно проводить и дома". "Мы должны сделать более точное обследование. По меньшей мере три дня вы проведете в стационаре, а потом нужно будет сделать тест в лаборатории сна"- возразил невролог. Так как он на следующей неделе должен был быть на совещании, мы договорились, что я лягу в стационар после его возвращения. Это меня устраивало, так как на следующий день я хотел поехать в Санкт-Вольфганг на заседание клуба OVP, где собирался поднять важные для меня темы. Итак, мы возвращались домой.
Но на следующее утро ситуация ухудшилась. Я был настолько слаб, что не смог усидеть в коляске и, не позавтракав, опять лег. О поездке в Санкт-Вольфганг нечего было и думать. "Я задыхаюсь", - сказал я. Юдит с ассистенткой уложили все необходимое, и вместо поездки на заседание мы отправились в больницу. По дороге Юдит несколько раз останавливала машину, так как из-за тряски машины воздух вообще не поступал в легкие.
Меня положили в стационар. Результаты анализов крови были неутешительными. В последние недели из-за трудностей при глотании, я слишком мало ел и пил. Сначала была сделана попытка путем вливаний довести до нормы количество электролитов. "У вас так же много красных кровяных телец, как у жителя Гималаев", - сказала врач отделения.
"Поэтому ваш организм забирал каждый квант кислорода, который попадал в легкие". Тревожны были показатели СО2. Так как легкие функционировали ненормально, я не мог правильно выдыхать СО2. Мой организм был просто отравлен диоксинами углерода. "СО2 действует, как наркотик", - объяснила врач - "отсюда и ваша усталость".
Теперь нам многое стало ясно. Было очевидно, что именно поэтому в последние годы прогрессировала парализация. Первым отказал мочевой пузырь, что мы и врачи неправильно объяснили, потом паралич достиг диафрагмы, и я не мог больше нормально дышать. Ослабление зрения тоже объяснялось недостатком кислорода. Зрительные нервы оказались на грани умирания, и разрушенное восстановить было уже нельзя.
Мы с Юдит были возмущены односторонностью подхода врачей-специалистов. Уролог видел только проблемы мочевого пузыря, офтальмолог -- глазного нерва, невролог -- воспаление в спинном мозге, и ни у кого не было полной картины заболевания. А трагичность этого усугублялась тем, что многих разрушительных процессов можно было бы избежать или, по крайней мере, отсрочить.
Я позвонил главе Клуба Вильгельму Мольтеру, чтобы извиниться за отсутствие на совещании и рассказать о своей ситуации. Но ничего кроме "Алло, это Франц-Йозеф", я не смог произнести. Для того, чтобы говорить по телефону мой голос оказался слишком слаб. В отчаянии я посмотрел на Юдит. Взяв трубку, она объяснила, что больницы избежать невозможно. Мольтер заверил, что состояние моего здоровья будет обсуждено конфиденциально.
"У Вашего мужа есть завещание?" - врач отделения Юдит, - "он вообще хочет еще жить?"
"Конечно, он хочет жить", - этот вопрос был слишком тяжел для Юдит, врачу следовало бы задать его мне.
На следующее утро состоялся важный разговор между мной, Юдит, врачом отделения и врачом Хосписа в Каритасе. Я плохо спал, сил не хватало даже на то, чтобы прожевать за завтраком булочку. Все собрались вокруг моей коляски и начались трудные вопросы:
"Готовы ли вы в случае крайней необходимости согласиться на искусственное кормление через желудочный зонд?"
"Если ничего другого не останется, согласились бы Вы на подключение к аппарату искусственного дыхания?"
"Насколько далеко позволено медицинское вмешательство?"
"Какие у Вас пожелания к нам?"
Я не имел ни малейшего представления, что такое искусственное дыхание или кормление через зонд. Точно я знал только одно: "Я хочу жить!" И еще два пожелания я высказал врачам: "Я хочу вернуться к своей семье, жене и дочери. Я хочу быть трудоспособным и быть в состоянии осуществить свои планы". Говорил я так тихо, что Юдит должна была держать ухо у самых моих губ, чтобы передать присутствующим сказанное мной. После этого тяжелого разговора, совсем обессилев, я вынужден был лечь. Юдит попрощалась со мной до вечера и ушла. Ей надо было к Катарине, которая ночевала у ее родителей. Со мной осталась Катя, моя ассистентка. Потом меня навестил тесть.
С этого момента я ничего не помню. Все, что происходило потом, я знаю только по рассказам.
Я пожаловался на недостаток воздуха. Положение было серьезным, и у вокруг моей кровати собралась целая группа врачей. Была сделана попытка подать воздух через маску. Не удалось. Мою кровать перевезли в операционную, чтобы ввести трубку в дыхательное горло. Туда же прорвалась Юдит, но врачи потребовали, чтобы она ушла. В это время Федеральный канцлер Вольфганг Щуссель на заседании Клуба представлял меня, как кандидата в федеральном списке.
Врачи боролись за мою жизнь. Через час меня, погруженного в искусственный сон, перевезли в отделение реанимации, куда пустили Юдит и Катю. Толстый зонд проходил через мой рот в легкие, вокруг кровати стояли гудящие мониторы, которые черточками, волнами, цифрами отражали мое состояние, регулярно поднимался и опускался мой живот.
Три дня запланированного искусственного сна превратились в три недели.
Я не знал, что из-за воспаления легких у меня долго держалась высокая температура. Мне вкалывали один антибиотик за другим, но ничего не помогало. Бактерии развивались намного быстрее, чем начинали действовать лекарства. Каждый день на Юдит обрушивались пугающие сообщения: сердечная недостаточность, печеночная недостаточность, недостаточность кровообращения.
"Ваш муж много пил?" - спросил жену один из врачей. "Да, он следил за этим и выпивал каждое утро не меньше литра". Заметив недоуменный взгляд, она быстро добавила: "Нет, не алкоголь, он пил воду, чтобы прополаскивать мочевой пузырь".
В первый же день Юдит пришла с тремя большими мешками с подушками разной величины и формы. Я не мог двигаться, а уложить меня с помощью пятнадцати подушек так, чтобы нигде не давило, ничто не могло причинить боль, было делом сложным. Это была целая наука, постичь которую могла только Юдит. Но медсестра посмеялась над опасениями Юдит: "Нет, нам не нужны подушки, мы уже знаем, как правильно уложить Вашего мужа". Юдит опять не допустили ко мне. Но когда через несколько дней появились пролежни на левом ухе, на затылке и спине, медсестра сама попросила подушки. Юдит написала "руководство по уходу за лежачими больными" и с этого момента обслуживающий персонал уже слушался нового эксперта. Моя жена знала меня и знала, как никто другой, как преодолевать мои трудности.
Ко мне приходило много посетителей: брат, сестра, мои родители, сестра и брат Юдит и ее родители, друзья и Катарина.
"Почему папа спит?" - спрашивала она. "Потому что он устал", - отвечала Юдит - "посмотри, как он сейчас спокойно лежит и дышит".
"А почему у папы язык высовывается?" - выясняла дальше Катарина. "Это нормально, когда человек так глубоко заснул" - был ответ.
К счастью, Катарина не заметила, что ни у кого из других пациентов язык не высовывался. Многие плакали, увидев мое влажное от пота, распухшее тело. Катарина утешала всех: "Папа скоро придет домой".
Однажды пришел посетитель с повязкой на лбу и гитарой. Это был пастор общины Каритаса Томас Койпени. Его веселые песни шокировали весь обслуживающий персонал и врачей реанимационного отделения. Я тоже получил свое удовольствие от этого представления. Так как пастору громко аккомпанировали мониторы, то мне из опасения, что могу проснуться, был введен дополнительный наркоз.
Через три недели мой организм победил инфекцию. Наконец-то снизилась температура, и меня можно было разбудить. Но врачи скептически рассматривали возможность восстановления моего организма до его прежнего состояния. Выпадающий язык, возможно, был признаком повреждения частей головного мозга. Смогу ли я когда-нибудь сидеть в коляске, оставалось под вопросом.
Я не знал, где я и что со мной происходит. Сон и реальность смешались. Мои сны были ужасны. Мне снилось, что я лежу в больнице, и врачи пытаются меня убить. Я думаю только об одном: мне надо продержаться до 4 часов, пока не придет Юдит. Врач делает мне инъекцию, после которой меня начинают покидать силы. К счастью, уже 4 и приходит Юдит. Она видит мое состояние и настаивает, чтобы мне срочно ввели противоядие. Врач объясняет ей: "Это для его же блага. При таком состоянии жизнь теряет смысл". Но Юдит продолжает настаивать, мне вводят противоядие. Я буду жить.
Я не мог говорить и отчаянно пытался знаками сказать Юдит, что хочу домой. Она долго не понимала, а когда мне все-таки удалось как-то объяснить ей, прозвучал разочаровывающий ответ: "Ты не можешь поехать, ты подключен к аппарату искусственного дыхания". Все еще находясь в плену кошмара, я хотел сказать ей, что врачи намереваются меня убить. Она не поняла. Я был в отчаянии, но Юдит поняла его неправильно. Дома, обливаясь слезами, она рассказывала своим родителям: "Он не хочет больше жить".
Регулярно дважды в день она приходила ко мне в больницу. Мне еще предстояло научиться разговаривать с канюлей в горле, поэтому наше общение было чрезвычайно затруднено. И однажды Юдит привела неслышащую женщину, которая могла читала по губам. Юдит читала мне письма, но содержание их я не помнил уже на следующий день. Она читала мне их снова. Все мне казалось новым. Ночью я старался не спать, очень боялся задохнуться во сне. В это тяжелое время Юдит давала мне чувство защищенности, надежности, уверенности, она возвращала меня к жизни.
Кормили меня через зонд, проходящий через правую ноздрю в желудок. Жидкая пища вводилась шесть раз в день. Шевелиться я не мог, и если у меня где-то чесалось или зудело, я должен был с этим жить. Я никому не мог сказать, где и что у меня болит. Рот постоянно был полон слюны и мокроты, которую я не мог проглотить, и она стекала сбоку прямо на подушку. Четырежды в день меня переворачивали, отсасывали из легких мокроту и меняли постельное белье.
Слава Богу, мой язык вернулся на свое место. Я не представлял, каким образом дышу, потому что не видел себя в зеркале. Знал только, что у меня в горле отверстие, к которому присоединен зонд. Зависимость от аппарата вызывала чувство угнетенности. А вдруг он откажет, и я умру? Несколько раз в день раздавались предупредительные сигналы, показывающие, что что-то не в порядке. Опыта у меня еще не было, и я не знал, насколько ситуация действительно опасна. Но со временем я почувствовал связь между собой и аппаратом. Он влиял на мою жизнь, но и я научился влиять на него. Например, участив дыхание, я мог заставить его дать сигнал тревоги. Грандиозное открытие. Теперь я знал, как вызвать сестру, если вдруг зачесалось в носу.
По моей просьбе в палату принести телевизор, чтобы я мог в ходе предвыборной кампании наблюдать за дискуссиями ведущих кандидатов. Но уже через четверть часа его выключили, так как дебаты привели меня в столь возбужденно состояние, что все сигналы тревоги контрольного монитора превратились в вой.
День выборов 2006 года я провел в больнице. Жена принесла мой избирательный бюллетень, и мы стали ждать выездную избирательную комиссию.
Санитар хотел поставить крест на моем избирательном бюллетене, что возмутило нас с Юдит. Мигая глазами, он как бы хотел сказать: "Я просто предложил". В 19 часов в палату внесли телевизор. Первые прогнозы были чрезвычайно мрачными для OVP. И в этот момент по всему реанимационному отделению разнесся пронзительный сигнал тревоги контрольного монитора. Команда врачей вбежала в палату. Я потерял сознание.
Я хотел домой и ничего кроме этого. Юдит пыталась объяснить мне позицию врачей. "Тебе еще нельзя домой. Тебя надо подготовить к искусственному дыханию в домашних условиях. Это будет происходить в клинике Отто-Вагнера. В ней занимаются такими случаями". Конечно же, я хотел сразу лечь туда, но мест не было, и надо было ждать. Казалось, время остановилось. Но однажды врач сказал: "Мы Вас перевозим. Машина скорой помощи уже в пути".
Мой зонд для искусственного дыхания был отключен от стационарного аппарата и закреплен в маленький мобильный аппарат искусственного дыхания.
Сердце бешено колотилось, мне вдруг стало страшно. Два санитара и врач довезли меня до машины.
Эта поездка с синим маячком и сиреной была одним из самых жутких событий моей жизни. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным и был в панике, а вдруг мне не хватит воздуха. Но команда скорой была спокойна, сдержана и внимательна.
Мне казалось, что каждый поворот, переезд через каждый трамвайный путь, каждая выбоина на асфальте несли угрозу моей жизни. Когда в клинике Отто- Вагнера меня положили на кровать и подключили к стационарному дыхательному аппарату, я смог в полном смысле этого слова спокойно вздохнуть.
"Говорите, говорите! Уже получается" - уверял меня ассистент. С хрипом и клокотаньем я выдавил из горла несколько непонятных звуков. "Вы привыкнете", - успокаивал он меня - "Аппарат подает необходимое давление для произнесения слов". Но я сомневался, что с отверстием в горле и маленькой надувной манжетой в воздухопроводящей трубке я снова смогу говорить.
Постепенно я привык к аппарату искусственного дыхания, этому шипящему, свистящему белому ящику. Он дарил мне жизнь и сам жил, благодаря мне.
Я учился использовать толчки воздуха, чтобы произносить слова. Сначала звуки голоса были размытые, дребезжащие, но день ото дня они становились отчетливее и сильнее, правда, несколько механические, "компьютерные".
Каковы будут будни депутата при новых обстоятельствах? Я вновь мог говорить, хотя и тихо. Но и раньше я тоже говорил очень тихо, так тихо, что во время моих выступлений весь пленарный зал замолкал, что было редкостью в парламентской жизни. Но пока еще трудности будней депутата на искусственном дыхании вызывали у меня меньше беспокойств, чем актуальные проблемы в клинике. Прежде всего это касалось трудностей при глотании. "Вероятно, я уже достаточно наглотался в своей жизни", - предположил я. Правда, улыбки это мое замечание ни у кого не вызвало.
Мне запретили принимать пищу и оперативным путем ввели зонд в желудок и кишечник, через который по каплям вводили желтую, неприятно пахнущую жидкость - "Все, что необходимо для жизни" - объяснили мне. Желудок получал только таблетки. Если же он начинал бунтовать, то его усмиряли другими медикаментами. Ну а от поноса спасала пеленка. Все для моего блага.
По утрам, в обед и вечером развозили еду. Пока мой сосед с наслаждением ее поглощал, я думал о том, что даже заключенным в тюрьме дают воду с хлебом. На вопрос, почему мне через зонд нельзя получить нормальную пищу, врачи отвечали: "Есть опасность, что она попадет в легкие. Не волнуйтесь. Это делается для Вашей же пользы".
Однажды моя ассистентка Романа принесла жвачку со вкусом яблока и просунула мне в рот. С особой осторожностью передвигал я во рту этот маленький кусочек резины и, наконец, отважился его прокусить. Потом также осторожно начал ее жевать и счастливо ухмыляться. Это было одно из прекраснейших ощущений моей жизни. Опять во рту было что-то, что я мог жевать. Подстегнутый первым успехом я попросил Катю принести мне на следующий день кофе из автомата. Я наслаждался им медленно, делая глоток за глотком. Потом Катя быстро выбросила стаканчик, чтобы это правонарушение не заметила медсестра. Но не прошло и часа, как та удивила меня своим вопросом: "Вы пили кофе?" Откуда медсестра могла узнать об этом? Может, она читает чужие мысли? Но все оказалось намного проще. На белой рубашке было большое коричневое пятно. "Очевидно, кофе вылился через надрез в трахее." - предположила она.
С этого дня я больше не пил кофе, а просил ассистентку вводить его через желудочный зонд. Удовольствия это не доставляло, но, по крайней мере, взбадривало. Запомнилось, когда Юдит по моей просьбе принесла в клинику целый пакет бананов. Ведь это тоже для моего блага! Но шокированная медсестра посмотрела на все по-другому: "Потом мы должны будет отсасывать эти бананы из легких! И этого не скрыть. Вонь от отсосанных кусков бананов разносится во всей больнице, другие уже пытались!" Банановое пиршество было отложено.
Еда не выходила у меня из головы. Я вспомнил случай, который произошел в больнице с моим незрячим приятелем. Когда ему на третий день опять не дали есть, он спросил медсестру, сколько времени еще надо будет голодать, на что та удивленно ответила: "Вы странно рассуждаете. Я каждый день ставлю на ваш ночной столик поднос с едой, а Вы до нее даже не дотрагиваетесь. Я и убираю все".
Я не хочу быть неправильно понятым. Во время моего пребывания в больнице я получал хорошее медицинское обслуживание. Только благодаря профессиональной работе персонала удалось вытащить меня из тяжелейшей жизненной ситуации. И все-таки я должен констатировать, что обращение врачей и обслуживающего персонала с инвалидами часто оставляет желать лучшего. Чувствуешь себя невменяемым и недееспособным, когда тебя (как это было со мной, когда я ложился в городскую клинику) приветствуют возгласом: "Добрый день, господин Хуайнигг! Вы знаете, как Вы сюда попали?"
Тогда я ответил: "Я приехал на третий этаж на лифте, у меня парализованы ноги, а не уши!"
Часто разговаривают не с пациентом, а в его присутствии -- о нем. Или ограничиваются восприятием его отдельных органов. Так говорила медсестра, вставляющая катетеры: "Тут лежит и наполняется мочевой пузырь".

Ее руки возвращают в жизнь

Первый депутат австрийского парламента с аппаратом искуственного дыхания