Библиотека

Глава 2. Детский церебральный паралич

Жизнь понемногу входила в свое русло. Я старалась побыстрее сделать домашние дела, чтобы успеть в больницу с двух до трех часов. Мари была еще слишком мала, чтобы брать ее с собой. Мне приходилось оставлять ее у знакомых или кто-то из соседей сидел с ней до моего возвращения. Мы установили расписание дежурств вечерних «нянь», чтобы с семи до восьми мы могли ходить к Карен вместе с Джимми. Вернувшись домой, я купала Мари, одевала ее в пижаму, и мы все вместе читали вечернюю молитву. Мари всегда заканчивала ее просьбой:

— Пожалуйста, Боженька, сделай так, чтобы моя сестра побыстрее окрепла и вернулась домой.

Она так сильно хотела этого, что сжимала ножки, стискивала ручки и зажмуривалась.

Обедали мы в спешке, боясь потерять хоть несколько минут от свидания с Карен. Нам было даже трудно идти по коридору — хотелось бежать. Прежде всего мы останавливались возле медсестры и смотрели медкарту: сколько раз давали кислород, есть ли прибавка в весе, сколько раз и чем кормили. Ни один архитектор, проектирующий небоскреб, не относился с большим вниманием к граммам и сантиметрам.

Подходя к окну детского отделения, мы всегда брались за руки, и Джимми говорил:

— Сегодня она выглядит гораздо больше и жизнерадостнее.

Или:

— Посмотри, как она улыбается.

— Она разговаривает с ангелами, — отвечала я, потому что так мама всегда толковала улыбки младенцев, и это казалось мне вполне разумным объяснением.

Мы смотрели подолгу, не отрываясь. При малейшем движении ручек или ножек Джимми восклицал:

— Посмотри, какая она сильная!

— Вот молодец!

В коридоре, под окном палаты новорожденных, собирается самая гордая публика. Папы, дедушки, бабушки, сестры, братья, друзья и знакомые. Мы радовались, что нас никто не знает, и с интересом слушали, что говорят о нашей дочери.

— Эл, гляди-ка! Ты видал когда-нибудь такую крошку, как вон та, в инкубаторе? Просто не верится, что настоящая.

На что Эл отвечал:

— Это точно, маленькая. Даже смотреть страшно.

— Ой, ты только погляди на эту малышку. Если бы сам не увидел, никогда бы не поверил.

За те месяцы, пока Карен не перевели из отделения для новорожденных в детское отделение, мы перевидали множество взрослых и младенцев. Нас глубоко трогал доброжелательный интерес, который люди проявляли к нашей дочери.

Первое в жизни путешествие Карен совершила из отделения новорожденных в детское отделение, в другом конце здания. Событие было торжественное и должным образом оформленное, с длинным кортежем и теплым приемом. Работники отделения новорожденных никак не хотели отдавать ее в педиатрическое и вели себя очень похоже на вдовствующую герцогиню, давшую легкомысленной кузине поносить бриллиантовую тиару.

Когда перевод был торжественно завершен, доктор Джон улыбнулся нам с Джимми и оставил нас одних с дочерью. Мы оба старались не заплакать и, наконец, — о чудо! — мы коснулись ее.

— Такая нежная, — сказал Джимми, чуть дотрагиваясь пальцем до ее ручки, и радостно воскликнул:

— Ой, смотри, у нее ноготочки!

Мы взглянули друг на друга и поняли, что думаем об одном и том же. Тайком, словно два грабителя, уносящие картину Рембрандта, мы осторожно расковыряли одеяльце с одного боку и, бросая осторожные взгляды на дверь, заглянули внутрь.

— Джимми, — прошептала я, — у нее на ногах тоже ноготки.

— Смотри, как она выросла — ножки уже, наверное, дюйма полтора.

Джимми так и не вернулся в этот день на работу. Мы до вечера просидели возле Карен, робко дотрагиваясь до ее крошечных ушек, нежных щечек и даже коленок — сквозь одеяльце.

В тот вечер Мари легла спать очень поздно, чтобы мы смогли ей обо всем рассказать. Заканчивая вечернюю молитву, она добавила еще одну фразу, которая с тех пор стала постоянно завершающей:

— Спасибо тебе, Боженька, за все.

Теперь, когда мы могли касаться Карен, наши посещения стали еще интереснее. Она не могла понять сказки, а с моим голосом лучше петь песни у себя в будуаре, поэтому я стала насвистывать детские песенки. Я сидела возле ее кроватки и целый час свистела. Скоро я стала настоящим мастером этого дела.

Наступило Рождество, а с ним и свадьба моей сестры. То, что Кей выбрала в мужья Тима Монро, делало это событие еще радостнее. Он был славный, веселый юноша, талантливый музыкант. Но хотя мы и радовались за Кей, все же были просто не в состоянии принимать активное участие в предсвадебных хлопотах.

Они обвенчались утром двадцать шестого декабря. Темноволосая красавица Кей была великолепна в белом атласном платье.

За декабрем пришел январь, за январем — февраль. Карен стойко держалась, продолжая медленно, но упорно набирать грамм за граммом. Февраль быстро сменился мартом. Она весила уже семь фунтов. Ей было семь месяцев.

Во вторую субботу марта, придя к Карен, мы с Джимми застали у нее Джона.

— Я думаю, мы уже вполне можем подумать о выписке Карен, — сказал он.

Я села на ближайший стул, побледневший Джимми прислонился к стене.

— Если она будет стабильно прибавлять в весе, — продолжал Джон, — через месяц ее можно будет отпустить домой.

— А как ее глаза? — спросила я, мысленно читая молитву.

— Насколько я могу судить, зрение у нее идеальное. Я уже говорил, при рождении у нее было от двадцати до сорока шансов. Ну что же, теперь можно сказать, что она ими воспользовалась.

Доктор Джон обладал редкой невозмутимостью, но тут даже он не выдержал и улыбнулся.

Мы втроем сидели вокруг кроватки. Неожиданно раздался тихий протяжный звук. Мы все ахнули. Карен. Она свистела. Джимми и я в изумлении уставились друг на друга, а Джон расхохотался.

— Мне придется извиняться не перед одной сестрой, — объяснил он. — Примерно неделю назад мне рассказали об этой — этой несколько неожиданной для семимесячного ребенка деятельности.

Он снова начал смеяться.

— История разошлась по всей больнице, но я, признаться, отнесся к ней с большой долей сомнения. О Боже! Потрясающе, просто потрясающе!

В году тысяча девятьсот сорок первом от Рождества Христова март был долгим месяцем. Первая неделя апреля тоже тянулась до бесконечности, и вдруг, неожиданно, как никогда раньше, от земли к небу рванулось бурное разноцветье тюльпанов, жонкилей и фиалок.

Ясным воскресным утром Джимми, Мари и я с трепетом и восхищением стояли перед клумбой с фиалками. Фиалки всегда наводят меня на мысли о младенцах, и, стоя там, я жалела о потерянных месяцах младенчества Карен.

Подъехал на машине Джон. Мари подбежала к нему, и вместе, держась за руки, они подошли к нам. Достаточно было взглянуть на него, и все стало ясно:

— Это радостный визит. Карен восемь месяцев, она весит восемь фунтов, и вы можете забрать ее домой.

Мы с Джимми переглянулись и бросились обнимать Мари. Она вырвалась и побежала в дом. Я было рванулась за ней, но остановилась и вернулась к Джимми и Джону.

— Мы должны забрать ее прямо сейчас? — в панике спросила я и сама пришла в ужас от своего вопроса.

Бедный Джимми ошарашенно взглянул на меня. Джон только кивнул и сказал:

— Типичная реакция в подобных обстоятельствах. Ничего страшного.

Мое смущение от того, что я задала такой вопрос, прошло, но страх остался. Неожиданно у меня возникло множество вопросов. Я вела себя как женщина, никогда не державшая в руках ребенка. Ответы Джона вселили в меня некоторую уверенность. Я отправилась в дом и обнаружила, что Мари стоит на кукольном сундучке и пытается достать подносы, бутылочки и прочее имущество, лежавшее убранным в течение всех этих долгих месяцев. Мы вместе составили список нужных вещей и отправили папу по магазинам.

Мари куда-то исчезла на несколько минут — скоро я узнала, куда именно. Она сообщила новость соседским ребятишкам, и минут через десять они начали появляться у нас во дворе, танцуя и вопя от радости. Следом за хозяевами явились их собаки, и вскоре в доме собралась дюжина малышей и пять собак (не считая нашей собственной).

Мечась из кухни в детскую, в ванную, я спотыкалась о детей, наступала на лапы их барбосам. Дети и собаки любят принимать участие во всех событиях и считают, что шум делает все происходящее еще интереснее. Я снова прибежала в ванную и схватилась за голову, увидев, что аккуратно поставила бутылочки и стерилизатор в ванну. (Через несколько дней я обнаружила свою шляпу в увлажнителе, а пучок моркови — в шляпной картонке.) Я вернулась в гостиную. Мари с наслаждением играла роль хозяйки. Единственное, что мне оставалось — отложить все дела до вечера, когда она ляжет спать.

Я проскользнула в спальню и тихонько заперла дверь. С облегчением опустившись на кровать, я подумала о многих людях, которых так обрадует эта новость, и протянула руку к телефону, чтобы рассказать о чуде. Это было именно чудо. Чудо любви, науки и молитвы.

В эту ночь мы с Джимми почти не спали. Мы были переполнены ожиданием следующего дня.

Наконец мы уснули, но прошло не больше часа, как в дверь постучали. Я открыла глаза — было еще темно.

— Войдите, — недоумевая произнесла я, подумав, что стук мне, наверное, приснился. В комнату вбежала Мари и взобралась на кровать.

— Пора ехать за Карен. Ей не захочется ждать. Я ужасно не люблю ждать. У нее такая красивая кроватка. Молока вы купили? Можно мне будет ее покормить? А одевать? Знаешь, я уже научилась застегивать булавки.

Она остановилась перевести дух и уселась к Джимми на грудь. Он глупо улыбался.

— У тебя идиотско-счастливое выражение лица, — сказала я.

— Ты посмотри на себя в зеркало, — ответил он и встал с кровати.

К восьми часам пошел дождик, блестящие капли падали на нас, как благословение.

Все утро звонил телефон и рассыльные доставляли коробки с цветами. Принесли одну совсем малюсенькую. В ней лежал букетик цветов размером не больше трех дюймов. Это был подарок моего кузена Мартина, крестного Карен.

День становился все жарче, но мы прихватили с собой большую стопку одеял. В больницу мы прибыли всего за десять минут до назначенного срока. Мама с Мари остались ждать на улице, а мы пошли выписывать. Джимми старался казаться невозмутимым, но я заметила, что он шагает через две ступеньки. Когда мы прощались, в педиатрическом отделении собралось еще больше народу, чем при поступлении. Пришел Джон и еще несколько врачей и медсестер, не только из педиатрического отделения, но и из отделения новорожденных. Когда Карен завернули и медсестра протянула Джимми дочь, он отказался нести ее. Я думаю, он просто испугался. Несмотря на несколько одеял, сверток оказался совсем крошечным. Карен была вся в белом и выглядела просто красавицей. Она поджимала губки, что-то тихо мурлыкала и переводила блестящие глазки с одного на другого.

Радостная процессия двинулась по коридору. По дороге нас часто останавливали люди, незнакомые с нами, но знавшие Карен, и желали нам счастья. Джон проводил нас до дверей и на прощание произнес слова, которые я помню по сей день:

— Знаете, ребятки, по всем правилам науки Карен не должна была выжить. Я думаю, что Бог сохранил ее для какой-то особой цели.

Мы с Мари радостно принялись нянчиться с Карен. Она выглядела (и вела себя), как новорожденный младенец. Разве что иногда свистнет. Ела она то же, что и в больнице, но начала сильно толстеть. Мы решили, что это результат дополнительной любви и заботы. Она была очень красива — светлые волосы, серо-зеленые глаза, длинные черные ресницы, нежный цвет лица и неотразимая улыбка.

Месяцам к девяти мы смирились с полнотой дочки и стали ждать ее развития, как это было с Мари. Сначала я заметила, что она не проделывает очаровательное упражнение, свойственное всем младенцам — крохотная пухлая ручка хватает еще более пухлую ножку и легко, без усилий, засовывает в рот большой палец. Потом я заметила, что она не сбрасывает ножками одеяльце, что в какой бы позе я ее ни оставила, в ней она и останется до моего прихода. Карен не делала попытки поиграть с яркими игрушками, которые я вешала на перила кроватки, не вставала на колени и не пыталась ползать.

Я поговорила с Джоном. Он ответил, что Карен потребуется время, чтобы догнать других детей, что нет универсального графика развития младенцев, что все дети разные. Мари развивалась очень быстро и не может служить меркой для Карен.

— У нее просто немножко замедленное развитие, — сказал Джон. — Дайте ей время.

Было трудно удержаться от сравнений, и мы убрали дневничок Мари подальше. Но любые родители помнят, как расцветал разум и тельце их ребенка. День проходил за днем, но никакого расцвета у Карен не было заметно. Большинство родителей (включая нас) с восторгом рассказывают, что их отпрыск уже с первых дней жизни может держать головку.

— Вы только посмотрите, какой сильный! — восхищаются они, забывая, что все соседские малыши делают то же самое. То есть — все, кроме Карен. Другие малыши уже давно научились переворачиваться — Карен нет. Все научились тянуться за погремушками и хватать их — Карен нет.

Не могу сказать точно, когда во мне впервые проснулся страх. Возможно, во время торжественной церемонии — ванны королевы. Мы с Мари напрасно дожидались, когда же Карен начнет тащить в воду все, что попадется под руку. Она весело смеялась, но ручки и ножки не взбивали воду в ванночке. Они только слегка шевелились и казались напряженными. Ручки никогда не пытались схватить мыло, мочалку или одну из ярких игрушек, плававших рядом.

А может быть, это случилось во время одного из кормлений, когда я тщетно дожидалась, чтобы она схватила бутылочку или оттолкнула ложку с едой. Так было с Мари. Но не с нашим вторым ребенком. Люди говорили, что Карен «хорошо себя ведет», а меня охватывал страх. Младенцы в этом возрасте не «ведут себя», они просто живут.

А может, это случилось, когда мы качали ее, а она не вертелась и не ерзала на руках. Или когда она не хватала и не дергала папин галстук — забавная, хотя и раздражающая привычка всех младенцев. Или когда мы наклонялись

к ней, а она не хватала нас за волосы. Думаю, именно этих шалостей нам и не хватало больше всего.

Однажды вечером я шила в гостиной и вдруг заметила, что Джимми уже довольно долго сидит, склонившись над какой-то книгой.

— Что ты читаешь? — спросила я, берясь за очередной носок.

— Сейчас, сейчас, — ответил он. Через несколько минут Джимми встал и так тихо, с виноватым видом пошел к книжному шкафу, что у меня возникли подозрения. Под предлогом поиска сигарет я зашла в библиотеку. Как я и предполагала, он прятал в шкаф детский дневник Мари. Через несколько дней после этого он неожиданно рано пришел домой. Я не слышала, как он вернулся, и, войдя в спальню, Джимми застал меня с переплетенным в розовый муар дневником Мари в руках.

До сих пор звонок телефона возвращает меня в то время. По крайней мере один раз в день Джимми звонил и спрашивал:

— Привет, детка! Как там Карен?

— Отлично, — надеясь, что мой голос звучит достаточно жизнерадостно.

— А Мари? — И я пространно излагала все ее проделки, оттягивая момент, когда будет задан следующий вопрос:

— А что сегодня делала Карен?

— Она хорошо позавтракала, — отвечала я, — выкупалась и отдыхает.

И тут я вся сжималась, зная, что будет дальше.

— Это все отлично, но что она делала?

На это был только один ответ.

— Она ничего не делала, но подожди до завтра, дай ей время.

Наступало завтра, но мой ответ оставался прежним. Я начала бояться того, всегда долгожданного, момента, когда Джимми, насвистывая, возвращался домой. Я совершала привычные действия, проверяла огонь под каст-

рюлями и сковородками с обедом, пудрила нос, поправляла прическу, но уже не бежала радостно к дверям. С каждым днем мне становилось все труднее встречать его. Мари с радостным визгом бросалась к отцу, они устраивали короткую потасовку; потом он клал на стол свои бумаги и подходил ко мне:

— Не найдется ли поцелуя для самого преданного поклонника?

У меня находился, и не один. А потом, словно между прочим:

— Карен что-нибудь делала после моего звонка?

— Нет, Джимми.

— Ну что же, подождем еще.

Не одни мы испытывали беспокойство и огорчение. Постепенно страх пришел и к другим: к моей маме, к родителям Джимми, к братьям, сестрам, тетушкам, дядюшкам, кузенам, друзьям и соседям.

Если уж такая мелочь, как больной зуб или помятое крыло автомобиля вызывают поток советов, то в нашей ситуации это было больше похоже на потоп.

Очень скоро мы выработали свою, особую технику: каждому советующему давали понять, что считаем его слова воплощением мудрости, и тут же забывали о них.

Каждые две недели мы посещали Джона, и каждый раз спрашивали о том, что Карен, по нашему мнению, должна была бы делать, но не делала. И каждый раз получали все тот же ответ:

— Не волнуйтесь, у нее замедленное развитие, потерпите.

Наши опасения росли с каждым днем. Постепенно у нас возникла уверенность, что с Карен что-то не в порядке, но что именно? Эта неопределенность была так мучительна — казалось, любой, самый суровый приговор был бы облегчением. С неизвестностью бороться невозможно.

Ранним жарким утром двадцать шестого августа я встала кормить Карен. Пока я переодевала ее, Джимми пошел подогреть еду.

— Сегодня я не иду на работу, — заявил он, передавая мне бутылочку. Я удивленно подняла на него глаза.

— Я собираюсь позвонить Джону и отправиться к нему на прием. Мы должны что-то решать с Карен — и сегодня же.

— Да, — огласилась я, — так дальше продолжаться не может.

Я крепко прижала к себе Карен. Ей был ровно год, и она уже четыре месяца прожила дома.

Мы попросили Хоуп Лоури посидеть с малышами и к половине одиннадцатого отправились к Джону. Он ждал нас. Джимми начал едва ли не с порога:

— Джон, мы, похоже, совершили ошибку, не рассказывая о том, какое разрушительное воздействие оказывают на нашу семью страхи и неопределенность. Мы с Мари хорошенько обсудили ситуацию и согласились — пусть что угодно, только бы знать.

Он сел и закурил, не отрывая взгляда от Джона.

— Джон, — сказала я, — пожалуйста, поверьте, мы можем приспособиться к любой ситуации, но как приспособиться к неизвестности? С тенью нельзя бороться. Мы не можем больше так жить.

Он внимательно посмотрел на нас, словно оценивая по отдельности и как пару. Я не могла понять выражения его лица, хотя и заметила, как напряженно сжался его рот.

Под ним заскрипело кресло, когда он наклонился вперед и решительно хлопнул ладонями по столу.

— Я довольно давно начал подозревать, что у Карен спастический, а точнее — церебральный паралич.

Мы с Джимми недоуменно переглянулись. Слово это нам ничего не говорило.

— Что это такое? — осипшим вдруг голосом спросил Джимми.

Джон внимательно рассматривал свой нож для разрезания бумаг, потом положил его, тщательно выровняв по краю промокашки. Потом отодвинул кресло и повернулся к окну.

— Я не изучал спастический церебральный паралич ни в медицинском институте, ни в интернатуре, — медленно начал он. — Честно говоря, это всего второй случай в моей практике.

— Что вам про него говорили? — спросил Джимми.

Джон, казалось, был полностью поглощен созерцанием москита, бившегося в оконное стекло. Наконец он заговорил, еще медленнее, чем раньше.

— Мне говорили, что сделать в таком случае ничего нельзя.

— Но что это значит? — я почти кричала.

Джон повернулся к нам.

— Мне говорили, — казалось, эти слова требуют от него физических усилий, — что ребенок, больной церебральным параличом, никогда не будет сидеть, ходить, что- то делать руками.

— О Боже!

Джимми побелел, на лбу у него выступили капли пота, он не отрывал взгляда от врача.

— Конечно, это было много лет назад, — продолжал Джон, — может быть, с тех пор наука ушла вперед.

— Что нам делать? — Джимми с трудом произносил слова, губы у него пересохли.

— Я бы посоветовал обратиться к специалисту.

— К кому?

— Не знаю, — тихо сказал он, — но постараюсь узнать.

У меня был очень важный вопрос.

— Джон, сколько живут больные церебральным параличом?

— Столько же, сколько и мы с вами. Джимми встал, подошел ко мне, обнял за плечи.

— Спасибо, Джон, — сказал он. — Я понимаю, как это было трудно для вас.

Мы пошли к двери. Я обернулась, кивнула, попыталась сказать что-нибудь на прощание, но не смогла.

Молча мы пошли к машине, молча доехали до дома. Один из номерных знаков был плохо прикреплен и всю дорогу гремел. Мы сразу прошли в детскую. Хоуп как раз перепеленывала Карен. Я взяла малышку на руки, она улыбнулась и заворковала. Хоуп не стала задавать вопросов. Я принесла Карен к нам в комнату и положила на кровать. Мы с Джимми сели по обе стороны. Мы сидели и смотрели: на ее блестящие глазки, на ее ручки и ротик.

— Мы так молились, чтобы она осталась жива, — сказала я. — Ну что же, она жива. Она существует — но не живет.

— Ну что ты, не надо, — Джимми взял ее на руки.

— Ты знаешь...

— Что? — Он пытался обхватить ее пальчиками свой палец.

— Счастье, которое мы испытываем при рождении ребенка, складывается из двух половинок. Первая — радость, что человек появился на свет и что мы причастны к этому чуду; и вторая, — я уже пожалела, что начала говорить.

— И вторая?..

— Вторая — это радость ожидания. Я мечтала, что Карен вырастет красивой, как моя мама, и умной, как ты; я была уверена, что она будет милой, славной девочкой и все будут любить ее; я знала, что она будет хорошо танцевать и отлично играть в теннис.

Он придвинулся ко мне с Карен на руках, но я не смотрела в их сторону.

— Даже завязывая ее первую распашонку, я мечтала о ее первом «длинном» платье. Обязательно белом и прозрачном.

— Я понимаю, — ответил Джимми. — Я и сам мечтал о том времени, когда она будет очаровательной женой и матерью.

Нежный, тонкий звук прервал его. Мы оба повернулись и посмотрели на свистящую Карен.

На следующий день позвонил Джон и дал нам адрес специалиста в Нью-Йорке. Он договорился, что нас примут в конце недели. Джимми взял на пятницу выходной, и мы поехали в город. К одиннадцати утра уже стояла жара. Вокруг нас был раскаленный бетон. Джимми высадил нас у дома врача и отправился искать место для стоянки машины. Я стояла на мостовой, поддерживая плечом головку Карен, и старалась стряхнуть с себя внезапно нахлынувшее чувство страха.

Кабинет врача оказался на первом этаже. Приемная, куда я вошла, оказалась длинной, прохладной комнатой с бледно-голубыми стенами, на которых висели фотографии в рамках. Симпатичная молодая женщина в форме медсестры задала мне несколько вопросов и предложила подержать ребенка, пока я пойду умоюсь.

Когда я вернулась, Джимми с Карен на руках стоял перед фотографией, изображавшей занесенный снегом сарай.

— По-моему, мне стало прохладнее возле этой фотографии. Попробуй, постой здесь несколько минут.

— Доктор ждет вас.

Мы обернулись и увидели стоящего в дверях огромного мужчину. Он был похож скорее на борца, чем на врача. От жары его румянец был еще ярче, и я едва не предложила ему снять пиджак. Он пропустил нас в дверь, улыбнулся, и я заметила у него глубокие веселые морщинки в уголках глаз.

Он начал с того, что выслушал полностью историю моих предыдущих беременностей и выспросил все подробности беременности с Карен, ее рождения и последующих трудностей развития. Беседа продолжалась. Джимми нервничал, вытирал пот, ерзал на стуле. Карен то хныкала, то громко плакала у меня на руках, и я посадила ее на прохладное кожаное кресло, а сама уселась на подлокотник. Наконец доктор отложил авторучку, встал и прошел в смотровой кабинет.

— Мама, разденьте, пожалуйста, ребенка, — сказал он, вымыв руки.

Снять платьице было делом одной минуты. Врач подошел и посмотрел на нее. Голенькая Карен счастливо улыбалась ему. Он бросил полотенце на стул, взял резиновый молоточек и начал осмотр, такой же долгий и тщательный, как и его расспросы. Карен уже начала хныкать, а он все продолжал тыкать, постукивать, двигать ручки и ножки, переворачивать ее с боку на бок. Джимми сидел неподвижно и напряженно, наклонившись к столу. По лицу у него ручейками стекал пот.

Наконец врач выпрямился и снова направился к умывальнику.

— Можете одевать ее.

Я поддержала Карен, а Джимми проворно натянул на нее платьице. Я заметила, что у него дрожали руки. С Карен на руках мы вернулись в кабинет. Я хотела взять ее у Джимми.

— Я подержу, — ответил он и повернулся к врачу.

— Ну что? — это был почти шепот.

Врач не смотрел на нас, он сидел, постукивая молоточком по ладони.

— Я согласен с мнением доктора Грэнди. Однако... (Дуновение надежды, легкое, как летний ветерок, шевельнулось в моей душе.) — Однако я должен вам кое- что сказать, — поспешно добавил он. — Я не верю, что у детей, больных церебральным параличом, может быть какой-то интеллект.

Любое решение может быть оспорено. Вспоминая теперь те дни, я понимаю, что мы с Джимми пытались получить объективную оценку нашей ситуации. Мы делали первые робкие шаги в этом направлении. Сложность заключалась еще и в том, что доктора Джона призвали в армию. Мы нашли другого педиатра, с прекрасной репутацией, но это было совсем не то же самое.

Прежде всего нас, конечно, беспокоила перспектива интеллектуального развития Карен. Мы считали, что и умственно отсталый ребенок должен найти свое место в обществе, что он должен получить все образование, какое только возможно.

Но у нас имелись доказательства, что Карен вовсе не была умственно отсталой. Джон, прекрасный специалист с большим опытом работы, утверждал, что ее интеллект выше средней нормы, он даже подшучивал над нами по этому поводу. У Карен были яркие, выразительные глаза, такие же умные, как у Мари.

Мы чувствовали, что это решение должно быть пересмотрено, что обязательно найдется человек, который сумеет нам помочь.

Мнение о перспективах физического развития Карен нельзя было оспорить — пока. Но нам сказали, что в этом плане возможно добиться прогресса, и мы считали, что у нас есть достаточно оснований требовать пересмотра приговора.

— Наверняка где-то ведутся исследования в этой области, — говорил Джимми. — Мы будем искать и непременно найдем. И к тому же, какой смысл быть ирландцем, если ты не упрямый? — пытался пошутить он.

— С чего нам надо начинать? — спросила я.

— Она младенец, — ответил Джимми. — Давай попробуем лучших педиатров. Не поможет — перейдем к ортопедии, даже неврологии, раз считают, что причина этого в мозгу. Если и это не поможет — ну что же, специалистов много, мы обязательно найдем того, кого нам нужно.

Наш педиатр посоветовал нам начать с невропатолога и порекомендовал главного врача больницы милях в ста от Рей. Мама приехала посидеть с Мари, а мы, окрыленные надеждой, отправились в путь. Мы думали, что если этот врач сам окажется не в силах помочь нам, то уж наверняка порекомендует того, кто сможет это сделать. Через три часа наша машина остановилась перед огромным зданием больницы. Мы оба нервничали и пытались ободрить друг друга улыбками.

В дверях нас встретил уже ставший привычным больничный запах. В справочном нас направили на четвертый этаж. Выйдя из лифта, мы прошли к четвертой двери справа. Там нас приветствовала утомленного вида молодая особа в серо-красном платье, при взгляде на которое в голову приходила мысль о помидорах, в густом тумане играющих в пятнашки с геранью.

— Кого вы хотите видеть? — осведомилась она голосом, оживленным, как почтовая марка. Поскольку на дверях комнаты значилось лишь имя доктора А., вопрос показался нам несколько излишним.

— Доктора А., — ответила я.

— Кто порекомендовал вам обратиться к нему? — спросила она.

Джимми назвал имя врача Карен. Она записала его. Потом села. Мы сели тоже. Она подняла телефонную трубку, что-то в нее пошептала, встала, одернула платье и, не сказав нам ни слова, вышла из комнаты. Мы сидели и ждали. Где-то через полчаса дверь открылась и на пороге появилась ошеломляюще большая фигура в белом. Фигура постояла, глядя на нас изучающим, оценивающим взглядом, и, наконец, с сомнением в голосе обратилась к Джимми:

— Следуйте, пожалуйста, за мной.

Джимми выглядел так, словно предпочел бы остаться на месте, но все же мы оба сказали «да» и встали.

Процессия была достаточно впечатляющей. Возле двери к нам присоединилась молодая особа в томатногераниевом платье. Она шла следом за дамой в белом халате; дальше я с Карен на руках, и замыкал шествие Джимми. Мы прошли по коридору, свернули направо, поднялись на три ступеньки и вошли в очень мило обставленный кабинет.

За столом сидела симпатичная рыжеволосая женщина. Она кивнула тем двум, что шли впереди нас, и они отошли в сторону. Потом рыжеволосая улыбнулась нам и предложила сесть около стола.

— Здравствуйте, — приветливо сказала она. Мы с Джимми сели. Карен захныкала. Женщина обошла стол и остановилась возле Карен.

— Девчушка просто прелесть, — сказала она. — Я должна записать вашу историю болезни.

Если бы мне пришлось выбирать, кому это делать, подумала я, то непременно выбрала бы ее.

— Я доктор X., один из ассистентов доктора А., а вы — мистер и миссис Килли ли.

Она подвинула к себе какие-то бумаги. Потом врач задала нам множество вопросов, она была сама доброта и внимание. Мы пробыли у нее около часа.

— Я понимаю, вам не терпится увидеть доктора А. Пожалуйста, пройдите в кабинет доктора 2. Он сначала задаст вам несколько вопросов, а потом проводит к доктору А.

Секретная служба доктора А. могла сбить с толку кого угодно. Доктор X. нажала невидимую кнопку, и через несколько секунд дверь открыла аккуратно одетая девушка, тоже предложившая нам следовать за ней. Только тут я обнаружила, что две женщины, которые час назад привели нас в этот кабинет, каким-то непонятным образом исчезли.

— Спасибо, доктор, — поблагодарили мы уходя.

— Вы были просто очаровательны, — сказал Джимми.

— До свидания, желаю удачи, — ответила рыжеволосая, обошла вокруг стола и погладила Карен по головке.

На этот раз мы прошли по коридору всего несколько метров и вошли в кабинет, словно сошедший с рекламного проспекта. Пока я шла к желтому кожаному креслу, ковер щекотал ноги. Юная особа кивнула нам и ушла. Тут же в дверях показался молодой белокурый мужчина в халате врача.

— Доброе утро, — произнес он так, словно качество утра его совершенно не интересовало.

Это было уже четвертое препятствие на нашем пути к цели.

— Доброе утро, — дружно ответили мы.

«Скоро полдень, — подумала я, — будет хоть какое-то разнообразие.»

— Я знаю, — сказал он, — вы хотите поскорее увидеть доктора А. (Он даже не представлял, как мы этого хотели.)

— Я задам вам сначала несколько вопросов.

Он нажал одну из целого ряда кнопок, и на пороге появилась медсестра с папкой в руках. Доктор 2. полистал бумаги.

— Всего несколько вопросов.

Их оказалось больше, чем «несколько», и на большинство из них мы только что отвечали доктору X. К этому времени Джимми уже курил сигарету за сигаретой, а я все время перекладывала Карен с руки на руку, потому что обе затекли. С каждым часом держать ее становилось все труднее. Она не могла ни сидеть, ни держать свое тельце. Джимми хотел было взять ее на руки, но она запротестовала.

— Думаю, вы наконец готовы встретиться с доктором А., — сказал доктор 2. и весело рассмеялся.

Мы трое направились к дверям, а его место за столом заняла медсестра. В сопровождении еще двух медсестер мы прошествовали в смотровой кабинет. Я положила Карен на стол.

— Разденьте, пожалуйста, ребенка, — сказала одна из них.

Я раздела. Джимми стоял в сторонке, беспокойно переступая с ноги на ногу. Бедняжка, в этом кабинете не оказалось ни стула, ни пепельницы.

В комнате было прохладно, и я попросила одеяло для Карен. Мне дали простынку накрыть ее. Мы стояли рядом, хотя опасности, что она свалится со стола, не было — ползать, переворачиваться она не могла. Мы стояли так минут десять, не произнося ни слова. Наконец дверь открылась, доктор V вошел и почтительно повернулся к двери. Я готова поклясться, что обе медсестры встали по стойке «смирно», и, наконец, величественно, размеренным шагом в кабинет вошел еще один врач и прошествовал к столу. Доктор У, закрыв дверь, занял место рядом с вошедшим, потом повернулся и громким шепотом произнес:

— Это доктор А.

Доктор А. даже не взглянул на нас. Он поднял простынку с Карен, одна из медсестер немедленно скользнула к нему, освободила от этой ноши. Он стоял и смотрел на Карен. Джимми подошел и взял меня за руку. Наши руки были холодными и влажными.

Доктор А. с минуту смотрел на Карен, потом наклонился и провел указательным пальцем ей по животику _ справа и слева к середине. Он вытянул руку и в ней тут же оказался маленький резиновый молоточек.

Тут он впервые повернулся ко мне и произнес:

— Мамаша...

— Меня зовут миссис Киллили, — вставила я.

— Что? Да-да, так вот, мамаша, буду с вами откровенен, вашему ребенку ничем нельзя помочь.

Я взглянула на Джимми. Сцепив руки, он не сводил глаз с врача.

У меня было большое желание схватить доктора А. за руки и просить, умолять, чтобы он сказал хоть одно обнадеживающее слово. Вместо этого я сказала:

— Доктор, вы ведь можете нам что-то предложить?

— Могу, — ответил он. — Я предлагаю вам получить страховой полис на большую сумму, чтобы она всегда была обеспечена. Потом отвезите вашего ребенка в специальное учреждение, оставьте там и забудьте, что она у вас когда-то была.