Библиотека

Нетерпение сердца

Однажды в тяжелом разговоре с родственницей, устав слушать о том, как со мной, инвалидом, тяжело, я предложила:
— Ну что ж, давай поменяемся местами!
Она тут же замолчала. На такое никто никогда не согласится. Да Боже упаси, не надо никакого обмена, подобные слова срываются с уст в минуты отчаяния, когда бьешься, как об стенку, пытаясь что-то объяснить про себя близкому человеку, доказать свое право на то, что тебе, пусть больному, но тоже живому человеку, нужно и важно...
Счастье — это когда тебя понимают, — так написал в школьном сочинении герой кинофильма Доживем до понедельника. Понимание, то есть сочувствие, сопереживание, необходимо каждому человеку, кем бы он ни был, где бы и с кем ни жил, как бы ни сложилась его личная судьба.
Инвалид в семье — тема особая, во многом деликатная. Конечно, жизнь среди родных и близких ни в коем случае нельзя сравнивать с жизнью больных и престарелых людей, в силу различных обстоятельств вынужденных обитать в домах-интернатах, домах печальной и безнадежной старости. Но и у нас, живущих, так сказать, на вольных хлебах, есть свои сложности и свои проблемы. Их немало, но наиболее важная, а может, - и самая главная — это проблема понимания, моральной поддержки. Или отсутствия таковой, что случается, к сожалению, нередко.
Что говорить, горько, если ребенок рождается или становится инвалидом. Один из учеников Конфуция на вопрос о том, как относиться к престарелым родителям, ответил: Единственное, чем сын может огорчить своих старых родителей, — это своей болезнью. И чувства самых близких людей понимаешь по-настоящему лишь со временем, зачастую — поздно...
Когда мне было двадцать лет, я остро переживала свои обиды, идущие оттого, что, мать не понимала меня, моих интересов, Стремлений. Сейчас, подойдя к ее возрасту того времени и вспоминая, как она всю жизнь меня обихаживала, я уже могу посмотреть на вещи и с другой стороны, с иной точки зрения. Я понимаю теперь, какие чувства испытывала мама, когда вывозила-выносила меня погулять на улицу. Какую обиду на судьбу, на ее несправедливость переживала она, сидя на скамейке у подъезда среди соседок и поглядывая на меня, крутящую колеса инвалидной коляски. Тогда я не могла понять, почему у нее на лице такая грусть-печаль, — ведь мне-то все вокруг было так интересно, и так хорошо было побывать на солнышке, среди зелени, да еще в парке, на полянке! Мне было досадно: ну почему ей не порадоваться, ведь я так редко бываю на свежем воздухе?! Теперь понимаю... У других дети как дети, пусть радости от них тоже порой немного, но они здоровы, да еще внуков подарят, вот и жизнь продолжится. А у нее... Да, не принесла я радости маме, добавила печали в ее и без того несладкую жизнь.
Все это можно понять. И все же, все же, все же...
Насколько нелегко приходится инвалиду в семье, если его не воспринимают как полноценного человека, если на нем с самого начала, с самого детства поставили большой крест. И как больно его ранит душевная глухота именно близких людей — на чужих в юности не очень-то реагируешь. Наплевать на сердобольные охи-вздохи старушек: я их в первыми и в последний раз вижу, да и не до них мне сейчас, в кои-то веки удалось выбраться на волю, под открытое небо! Иное дело дома, в семье, среди родных. Ох, недаром говорят, что сильнее всего может обидеть именно близкий человек — он лучше других знает твое больное место.
О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной... Помню, сколько тяжелых минут и часов было пережито, когда я решила помочь слепому парню получить высшее образование. Да, нелегко было матери менять установившийся домашний распорядок, терпеть чтение вслух непонятных и неинтересных книг, тем более что и уйти-то некуда: кухонька в пять метров — и все! Долгие объяснения, слезы, нервные срывы были моей платой за то, что на пять с лишним лет ввела в наш дом чужого человека. Потом, постепенно, все близкие приняли это как должное, даже гордились мной перед соседями, знакомыми, но сколько нервов было зря потрачено, сколько было ненужных, уносивших силы переживаний... И еще помню, как развалилась почти устроившаяся поездка на художественную выставку, неповторимую, любимого Ван-Гога. Причем поездку эту затеяли даже не мои друзья, а друзья сестры. Они уже все продумали, созвонились с музеем, договорились о деталях поездки, но, столкнувшись с ее нежеланием, вынуждены были отступить, не посмели вмешаться в чужую жизнь.
У сильного всегда бессильный виноват — эта крыловская фраза применима к некоторым ситуациям в семье, где живет инвалид. Сильные, здоровые, пасуя перед трудностями и скрывая это от самих себя, обвиняют не свою слабость, а больного человека, обвиняют его в эгоизме, в капризах. Мне думается, где-то в душе они чувствуют, что сильные — не они, но признаться в этом, конечно же, не хотят и потому перекладывают вину на инвалида. А ведь это он, человек больной, предлагает им, здоровым, не поддаваться обстоятельствам, смотреть на вещи проще и разумнее, суметь организовать жизнь вопреки беде, используя для этого все возможные средства.
Снова парадокс, но многие инвалиды подтвердят: в некоторых случаях легче иметь дело с людьми чужими, нежели с близкими, психологически легче. Всякий раз, знаю это по себе, когда возникает попытка сделать маленький шажок в сторону независимости, какого-то самостоятельного решения, следует жесткий отпор, без малейшего желания понять, что тобой движет. И всякий раз в оправдание говорится одна и та же сакраментальная фраза: Ты не понимаешь, как нам это тяжело.
Считается, раз ты накормлен, обихожен — скажи спасибо. Спасибо, конечно, спасибо, но ведь не хлебом единым жив человек, тем более человек, лишенный стольких естественных связей с миром; для которого порой и мир-то весь — в окошке... Вот и приходится подчас, живя в семье и не встречая элементарного понимания, проявлять настойчивость, идти на конфронтацию, защищая, отстаивая свою духовную независимость — при зависимости физической. Много подобных горестных зарубок, душевных травм, я знаю, наберется и у других инвалидов, чувствующих себя душевно одинокими в родной семье.
Известны случаи, когда инвалид добровольно уходил из семьи в дом-интернат, предпочтя богадельню жизни на воле. Но есть примеры и обратные, счастливые, где в семье есть взаимопонимание, где делается все, чтобы жизнь дочери или сына-инвалида была максимально богатой, содержательной. Однако это как бы две крайности, два полюса, а меж ними — обычная жизнь, полная переживаний, связанных не только и не столько с самим недугом, сколько с моральной атмосферой, с тем, как тебя воспринимают близкие в семье.
Представьте, как обидно, если твои жена или муж, брат или сестра стыдятся самого факта — у них в семье инвалид. Отсюда ведь и нежелание, чтобы их видели вместе на улице, нежелание как бы признать прилюдно это нерадостное обстоятельство, чем бы ни пытались объяснить это нежелание — усталостью, сложностями быта, необходимостью обращаться за помощью к соседям.
Особенно тяжело в юности, когда ты наиболее раним, когда обиды, связанные с болезнью, с физической беспомощностью, воспринимаются так остро. И к тому неизбежному, что происходит со всеми родителями — они забывают собственную юность, — прибавляется непонимание того, что их больному сыну или дочери как воздух необходимо общение со сверстниками. Очень трудно выдержать эту психологическую несвободу, это моральное давление в семье! Причем ни образование, ни житейские тяготы не играют здесь решающей роли: самая простая, необразованная женщина, книг не читавшая и институтов не кончавшая, сердцем материнским может понять, что ее ребенку надо делать так, как нужно именно ему.
И порой я с грустью думаю о том, как много было бы у меня сейчас, в моей сегодняшней жизни, друзей, хороших знакомых, не будь юность моя обделена не только сверстницами, но и сверстниками. Люди в доме появляются и уходят, а старый друг — он лучше новых двух, он знает тебя с детства и принимает такой, какая ты есть. А в те мои юные годы, кроме двух-трех дворовых девчонок, никто у меня не бывал. В более поздние годы заводить знакомства труднее: болезнь сковывает не только тело, но и душу, закрепляется комплекс неполноценности, да и в сознании родных устанавливается стереотипное отношение к тебе как к больному человеку. Потому, оставшись одна, я оказалась в женском коллективе, а ведь чтобы выбраться из того же дома без лифта, нужны мужские силы, да и в прогулочную коляску без посторонней помощи не сядешь. Все надо делать вовремя, теперь уже поздно.
Нет слов, переживания родных и близких в семьях, где есть инвалиды, тяжелы. Многие семьи после рождения больного ребенка распадаются, и нередко инвалид с детства, взрослея, чувствует себя невольным виновником обделенности матери. И без того нелегкая ноша болезни вдвойне тяжела, когда ты видишь уныние и безнадежность в глазах близких. Я не говорю, что они должны изображать бодрость и веселье, вовсе нет. Я говорю о том, что для больного человека активная доброта, поддержка делом, понимание куда как важны — тогда он и сам будет искать выход из замкнутого круга. Особенно важно это в юности, когда, с одной стороны, болезненно ощущаешь свою ситуацию, когда невыносима сама мысль, что планы, которые строят сверстники, для тебя нереальны, когда порой охватывает глухое отчаяние от неопределенности будущего. А с другой стороны, это период, когда вопреки всему в тебе кипит такая энергия, что будь какая-то возможность выхода — учиться, работать, общаться с друзьями — жизнь все равно была бы прекрасна! Ах, если бы еще знать, куда обратиться, если бы иметь рядом добрых и активных людей, стремящихся тебе помочь, направить, научить... И винить-то, собственно, получается, некого:
нет у нас пока таких служб социальной помощи и поддержки, где здоровые члены семьи могли бы получить необходимые сведения о том, как помочь ребенку получить медицинскую помощь, как ему получить какое-то образование, найти посильную работу.
Редкие попытки исправить положение пока, к сожалению, не всегда удачны. Вот предложили мне как-то написать рецензию на одно из первых пособий, рассчитанных на семьи, где есть инвалид по зрению. Я прочитала выпущенную в свет брошюрку, посмотрела на иллюстрации в ней — и отказалась. Не знаю, на какую семью и с каким уровнем интеллекта было рассчитано пособие, но впечатление складывалось такое, что автор учит мать и детей общаться с отцом не как с человеком, лишенным зрения, а как с инопланетянином или вовсе недоразвитым существом. Нет, никакие пособия, на мой взгляд, не пособят, если нет человеческой теплоты и доброты, которые могут сделать семью счастливой вопреки все горестям и бедам.
Взять то же общение, для инвалидов, живущих в городе, — в первую очередь телефонное, как самое доступное. Американские психологи выяснили, что, если женщина хотя бы минут пятнадцать в день не поговорит по телефону, у нее возможен нервный срыв. Это у здоровой женщины, которая болтает с детьми, приятельницами, соседками. Что же говорить о нас, людях, которые месяцами, кроме своих домашних, никого не видят и день-деньской сидят безвыходно в квартирах! Увы, и в этом нас дома не всегда понимают. И как тебе не надоест столько времени болтать по телефону?! — многие из нас слышали это от близких. И порой приходится выдерживать целые баталии по этому поводу. Конечно, чужие разговоры по телефону раздражают, когда слышишь их со стороны. Конечно, здоровые члены семьи устают от твоего общения с людьми, у них самих этого общения, как говорится, выше крыши: в транспорте, на работе, в очередях, в гостях — и вечером им хочется отдохнуть. А тебе еще не всегда удается уложиться в дневной отрезок времени — жизнь не регламентируешь, особенно если у тебя есть работа на дому или появились общественные нагрузки.
В общем, и здесь нужны взаимотерпение, взаимопонимание. Стоило бы задуматься, например, о том, что 90% информации человек получает через зрение, и здоровый человек бывает повсюду, многое видит, а человеку больному, оторванному от внешнего мира, остается полагаться на слух, то есть на телефон. Здесь порой доходит до смешного: ко мне, например, приходят соседи с вопросами, надолго ли выключили горячую воду, что говорят по поводу пенсий и вообще чего в мире происходит! Люди чувствуют, что в мою квартиру каким-то образом стекается нужная им информация. Мало того, здоровые члены семьи не всегда ценят ту помощь, которую именно беспомощные физически друзья их инвалида способны оказать — найти нужное лекарство, достать интересные книги, узнать адреса и т.п. Им бы задуматься, всегда ли от своих-то друзей они получают столь оперативную помощь. ан нет, не дают себе труда задуматься, не понимают...
Порой нервы-стервы не выдерживают — от напряжения, от усталости, да и болезнь делает свое черное дело. Но Сколько же сил прибавляется (и откуда они только берутся!), если получаешь поддержку, если встречаешь искреннее желание помочь! Помочь наладить быт, сделать нехитрые, но столь необходимые приспособления, порой поступившись эстетикой интерьера, наконец, наполнить жизнь больного общением с друзьями, раздвинув тем самым стены дома, в которые он заключен болезнью. Да, счастливы те из нас, кто в семье своей защищен любовью, и не столь важно, как пойдет жизнь, важно, что любой шаг будет понят правильно, найдет поддержку. Тогда ничего не страшно, тогда и невозможное возможно.
Писатель М. Пришвин делил людей по их любви или нелюбви к животным на узкоглазых и широкоглазых. Мир человека, имеющего и любящего животных, считал он, расширяется, он глубже и богаче, и потому такой человек — широкоглазый. Мне кажется, это определение можно перенести и на тех людей, которые понимают инвалидов, их жизнь, — эти люди тоже шире, многограннее видят окружающий мир, больше знают о нем, становятся богаче душой.
Конечно, у семейного непонимания есть и более глубинные, социально-психологические причины, не всегда и не во всем виноваты наши близкие. Они ведь тоже потерпевшие — и от несправедливости судьбы, и от общества. Вся система воспитания у нас в стране была поставлена таким образом, что и в семью — ячейку общества — глубоко внедрялись все ложные идеалы и представления о личности, о свободе выбора человеком своего пути в жизни. В результате того, что десятилетиями вытравлялось из сознания милосердие, сострадание, худо приходится обеим сторонам — здоровым и инвалидам, нелегко дается ломка стереотипов, приходится учиться пониманию друг друга, вспоминая слова Священного Писания: Прости ближнему своему обиду, и тогда по молитве твоей отпустятся грехи твои.
Жить в обществе и быть свободным, от него, как известно, нельзя. Ну, а в общественном сознании физически неполноценный человек был уже как бы недочеловек. Аналогия страшноватая, но что поделаешь... Банальной стала мысль о том, что здоровье общества определяется его отношением к детям, старикам, инвалидам.
Сейчас много пишется о лицемерии и пустоте бытовавших в прошедшие годы лозунгов типа Все лучшее — детям, Старикам — везде у нас почет, Никто не забыт, и ничто не забыто. Лозунгов подобного рода, касающихся инвалидов, не было, если не считать табличек, напоминающих о льготах для ветеранов войны, инвалидов войны. Более того, долгие годы не предполагалось, что такая категория граждан, как инвалиды, вообще существует. Ну, провезли кого-то на коляске, ну, видели человека с тросточкой в руке, слепого, хромого — ну мало ли что: несчастье приключилось, заболел человек, но ведь это исключение...
Однако время пришло, и открылось многое, о чем молчали, о чем предпочитали не говорить; С экрана телевизора заговорили о проблемах инвалидов, пошли сюжеты об одиноких, забытых Богом и людьми стариках, об интернатах для престарелых, о брошенных матерями-кукушками детях. Смотрят эти сюжеты по-разному: одни сочувственно вздыхают, другие даже плачут, а третьи — третьи просто раздражаются:
других тем нету, что ли? Помню, как, взяв однажды телефонную трубку, услышала концовку разговора двух женщин: Ты смотришь телевизор? Там дом малютки показывают — какой ужас! — Я такие вещи вообще не смотрю и тебе не советую! Вот так и живут эти люди, сторонние чужому горю, прячась от всего, что может вызвать тяжкие думы и переживания, живут, оберегая себя, свой покой. Они поступают подобно детям: закрой глаза — и исчезнет страшный дядя.
Один из романов С. Цвейга называется Нетерпение сердца. Героиня его — больная девушка, дочь богатого человека. Влюбившийся в нее офицер близлежащего военного гарнизона узнал о ее болезни не сразу: вернулся как-то с полпути за оставленными перчатками, вошел в гостиную и вдруг увидел, как девушка тяжело поднялась с кресла, на котором всегда сидела при его посещениях, и, с трудом переступая, пошла на костылях по комнате. А увидев и поняв все, офицер сбежал — не выдержали нервы, испугался. Причиной тому, говорит писатель, -— нетерпение сердца, то есть желание скорее уйти, избавиться от тяжелого, тяжкого, требующего, в свою очередь, именно терпения сердца, то есть душевного мужества. Сюжет романтический, и финал этой печальной повести о любви соответствует цвейговскому восприятию жизни: девушка, поняв все, выбрасывается из окна.
Так вот, нетерпение сердца, — по-моему, очень точное определение для того отношения к инвалидам, которое свойственно не всем, конечно, но все же очень многим людям.
Стереотипы в отношении к инвалидам не только в критических ситуациях, но и в обычных житейских проявляются любопытно с психологической стороны. Повезли как-то мою знакомую в гости, а дело было зимой, и коляска, в которую ее пересадили из такси, застряла в сугробе. Все, начиная с нее самой, смеялись, выбираясь из снежной западни, все старались отнестись к случившемуся с юмором. А из окон дома люди смотрели на все это с недоумением: такая ситуация, а беспомощный инвалид — смеется! Им не понять, что ты не хочешь огорчать друзей, которые устроили тебе поездку, и вообще не желаешь раскисать на глазах у людей. Это отнюдь не означает, что, оставшись наедине с собой, мы не расстраиваемся, не плачем, переживая свои неудачи, неприятности, незаслуженные обиды. Мы — такие же люди, мы тоже как все, как все, как все...
Помнится, один режиссер, отвечая на вопрос журналиста, почему его фильм не был запущен в прокат, ответил:
— Я позволил себе посмеяться над тем, как я живу.
Больной человек смеется, как здоровый. Здоровые этого не прощают.
Одна лежачая больная поведала мне, как зашедшая к ним соседка, взглянув на нее, сказала с интонацией непередаваемой:
— Надо же, она еще и губы накрасила! Без юмора тут не обойтись, право слово, ибо объяснять что-либо — дело бесполезное, не поймут.
Или вот мое личное воспоминание. Севастополь, Сапун-гора, пологий въезд на нее, для автомашин запрещенный. И мы, с разрешения милиционера, пешеходной скоростью движемся наверх, к памятнику защитникам крепости-героя. Никто из сидящих в машине, начиная с шофера, выйти из нее не может, все — инвалиды. И до самого верха горы мы ехали сквозь толпу спускавшихся вниз людей, как сквозь строй, слыша неприязненные реплики в свой адрес: Совсем охамели, на святое место — в машине! А на машине, между прочим, был специальный знак, говорящий о ее принадлежности инвалиду...
Что делать, сознание -людей, как показала отечественная история, революционным путем не переделывается, этим путем его делают ненормальным, нездоровым. Ибо только духовно неразвитое, нездоровое общество может так неприязненно относиться ко всему непривычному. Один мальчик, объясняя, почему не любят в народе интеллигентов, привел интересный пример-аналогию:
— Видели вы, как порой собаки лают на проезжающий автомобиль? А почему? Собаки не понимают, как эти штуки передвигаются, они им непонятны и потому вызывают раздражение. •
Но то ведь собаки...
Кстати сказать, отношение детей к инвалидам, как правило, вполне нормальное. Вероятно, здесь играет роль возрастная психология. Еще Христос говорил о том, что дети ближе к жизни, чем взрослые. Дети еще многого не понимают, они не знают, что это такое — инвалид, и потому их реакция естественна. Когда в былые годы мне доводилось летом кататься на коляске по улице, ко мне непременно подходили местные ребята:
— Тетенька, а вы почему сидите, у вас что, ноги не ходят?
Я подтверждала -этот факт и, понимая, что интерес вызывает не столько тетенька, сколько коляска, предлагала одному из мальчишек:
— Давай, докати меня вот дотуда. И тот с удовольствием катил незнакомую машину до указанного места, после чего, удовлетворив свое любопытство, все они оставляли меня в покое и бежали гулять дальше. То же бывало и в парке, когда, пользуясь самодельным мольбертиком, я рисовала пастелью пейзаж с натуры: подойдут сзади, посмотрят, зададут пару вопросов — и побежали по своим делам. Детское сознание еще не замутнено предрассудками, дети пока не знают, не ведают драматизма жизни.
Не раздражают меня и сердобольные вздохи старушек — они, напротив, вызваны пониманием прожитой жизни, старики знают, почем фунт лиха. Среднее же поколение уже многое понимает, но зачастую не хочет допускать до своего сердца это понимание, которое расстраивает, нарушает гармонию: зачем думать о грустном? Отсюда отчасти и отторжение, инстинктивное, в целях самозащиты, от всего физически некрасивого, неполноценного — при полном нежелании задуматься: а правильно ли, нормально ли это.
Разве нормально, например, то, о чем рассказал мне инвалид, вернувшийся с летнего отдыха на даче? Он лежал себе на солнышке в разложенном кресле-кровати, слушая транзистор и наслаждаясь видом дальнего леса, зеленой травы, цветов. Мимо проходил какой-то мужчина, остановился, подошел, наклонился и спросил:
— Ну что, плохо тебе?
Тот поначалу опешил, но, поняв, какого именно ответа жаждет от него этот человек, подтвердил:
— Да, неважно.
Прохожий удовлетворенно крякнул, довольный своей прозорливостью, и пошел себе дальше. А. Райкин говорил, что есть люди, которым плохо, если тебе хорошо. Может, человек был из этой самой категории, и ему стало как-то веселее...
При всем при том я с детства почему-то не любила излишне сентиментальных людей. Позже, став взрослой, почитав книги, посмотрев фильмы, по жизни столкнувшись с такими излишне чувствительными людьми, обожавшими музыку, животных, все красивое, я поняла, почему: таким людям легче отдавать свои эмоции тому, что не требует большой затраты душевной энергии, душевных сил. Это легче, нежели, жалеючи в душе, спокойно и активно помогать словом и делом тем, кто в этом нуждается.
И еще одно. Умение инвалидов из всякой маленькой удачи, неожиданной заботы, нежданной помощи извлечь большую радость — это своего рода духовное противостояние, инстинктивное стремление противиться судьбе. А это и удивляет, и даже порой раздражает тех людей, которые не умеют ценить дарованного им свыше блага — здоровья. Вспоминаю санаторий в Крыму. В сумерках, когда зажигались огни огромных окон и красивые наземные фонарики, на широкой площадке перед корпусом и на ближайших аллеях собирались колясочники. Саки — город небольшой, но место курортное, известное своей грязелечебницей, и потому санаториев в нем несколько. А поскольку главная аллея парка и нашего санатория — одна, то в вечерние часы толпы курортников совершали здесь свой променад. И надо было видеть, какие не просто любопытные, но и недоумевающие взгляды бросали здоровые люди в сторону собравшихся колясочников, откуда то и дело слышался хохот по поводу кем-то рассказанного анекдота или житейской байки. Проходившим мимо это казалось, вероятно, странным: сами они шли так степенно, вели себя так сдержанно...
Говорят, если ситуацию нельзя изменить, остается отнестись к ней с юмором. Речь не о каких-то серьезных коллизиях, а о том, что И. Триус в своей автобиографической книге назвала жестоким любопытством посторонних, когда инвалиду, униженному болезнью, трудно бывает сохранять эмоциональное равновесие. И каждый из нас, находясь в миру, среди людей, вырабатывает свою систему самозащиты:
кто принимает агрессивный вид — Не замай!, кто надевает маску равнодушия, кто спасается иронией. Из своего мини-опыта вспоминаю, что ежели ехала я, бывало, по санаторским аллеям навстречу толпе курортников в хорошем настроении, то не обращала внимания на любопытствующих; а если настроение бывало неважнецким, то применяла не очень симпатичный, но безотказно действующий прием: так же пристально оглядывала с ног до головы человека с открытым от любопытства ртом. Через минуту он как-то терялся, глаза становились жалкими, казалось, что на время мы поменялись местами.
Я уже говорила, что считаю себя избалованной, ибо основную часть жизни прожила с матерью, которая меня обихаживала. Но избалована я еще, пожалуй, и тем, что, сидя безвыездно дома, я невольно соблюдала трамвайный принцип Не высовывайся!, и потому не терпела от чужих людей столько унижений, сколько выпадало на долю тех, кто, стремясь к активной жизни, ехал, например, в другой город — поступать в вуз. В этом случае инвалидам приходилось проходить весь крестный путь от равнодушия до жестокости, когда чиновник или администратор бросал в лицо человеку в коляске: Не положено! И у скольких таких смельчаков, пытавшихся вопреки обстоятельствам, болезни выбиться в люди, не хватило сил, чтобы преодолеть нетерпимое к себе отношение...
Мне кажется, что многие здоровые люди отстраняются от чужой беды не только из чувства самосохранения, но еще и по другой причине. Не секрет, что многие любят себя пожалеть, а еще больше — чтобы их пожалели. И потому такой человек боится узнать-осознать, что есть на свете люди, которым куда хуже и тяжелее живется. Для сравнения скажу, что инвалид, напротив, впервые оказавшись в санатории, испытывает в основном чувства бодрые: он-то думал, что он один такой несчастный, а оказывается, есть ситуации более суровые, и тем не менее люди умудряются жить активно, интересно. И вот он уже невольно психологически подтягивается, видя подобные примеры.
Конечно, всем нелегко. Но вот что интересно: тот, кто все-таки находит время и силы, чтобы помочь человеку, нуждающемуся в помощи', как-то и на вид жизнерадостнее, и реже жалуется на собственные невзгоды. Недаром советуют: если тебе тяжело, найди человека, которому еще хуже, — легче станет. Ну как, например, можно угрюмо думать только о своем несчастье, когда видишь по телевизору ленинградцев-блокадников, людей, прошедших сталинские лагеря и сохранивших человеческое достоинство, или воинов-афганцев, или тех, кто пережил Чернобыльскую катастрофу? Писатели Д. Гранин и А. Адамович, создатели знаменитой Блокадной книги, в ходе многочисленных бесед со своими героями выявили удивительную закономерность: среди выживших ленинградцев большая часть — это те, кто, сам едва держась на ногах, выхаживал совсем слабых и беспомощных, умиравших от истощения. Поистине, спасая — спасешься.
Как-то возле нашего санатория в Саках я застала группу курортников и решила послушать, о чем им рассказывает женщина-экскурсовод. Вранья, как водится, в ее лекции было много: о чудесном исцелении инвалидов, о профессиональной реабилитации, о приобретении ремесла во время пребывания инвалида в санатории... И тогда, глядя на этих здоровых людей, слушавших банальные и в общем-то далекие им истины, я не очень до-доброму подумала: вот бы водить вас всех регулярно вовнутрь, в палаты, где лежат на койках покалеченные и беспомощные люди, целиком зависимые от сестер и нянечек, — может, меньше стали бы ныть да жаловаться на свои неурядицы!
Сейчас я понимаю, что мысли мои тогдашние были недобрые, тоже от нетерпения сердца. Не поймут эти люди ничего, пока все общество наше не оздоровится нравственно. Вячеслав Иванов, говоря о спасительной силе красоты, писал и о том, что уродство, — это когда отсутствуют обычные, естественные отношения между людьми. Но легко ли сразу, в одночасье, отбросить то, что вбивалось в головы десятилетиями, что вошло в кровь, растворившись в ней? Ведь на то, чтобы построить дом, уходят порой годы, а на то, чтобы перестроить сознание, психологию людей, нужны десятилетия. Человеческое сознание всегда меняется медленнее, чем обстоятельства жизни, однако же ни болезней, ни травм в ней не избежать, и потому перестройка сознания неизбежна, пусть и медленная, постепенная.
Естественное отношение, понимание и действенная доброта, конкретное, пусть совсем небольшое дело, посильная помощь нуждающемуся в ней, зачастую живущему рядом, в одном доме, на одной лестничной площадке, — это должно быть не актом милосердия и не благородным порывом. Это должно становиться нормой поведения и, хочется верить, когда-нибудь станет естественной потребностью каждого человека. Ибо, как писала Марина Цветаева, человечество живо одною круговой порукой добра...