Библиотека

Нет для нас ни черных, ни цветных

Возможно, эта глава будет самой горькой для людей с физическими недостатками и — неприятной, а в чем-то и спорной для людей здоровых. Но без нее не обойтись, ибо серьезный разговор о жизни и проблемах инвалидов невозможен без понимания главного: отчего эти самые проблемы рождаются и почему они так плохо решаются или не решаются вовсе. Конечно же, это отнюдь не история вопроса, это просто попытка коснуться истоков того отношения к людям с различными физическими недостатками, которое издавна сложилось в нашем обществе.
И здесь, в свою очередь, тоже не обойтись без вопросов.
Итак', вопрос первый: для чего существуют на свете инвалиды? На первый взгляд, вопрос странный: ну просто не повезло человеку, ну несчастье случилось — о чем тут думать-то? — и все же он не столь праздный, каким может показаться поначалу.
В Библии есть такая притча. У Иисуса Христа спросили: Зачем на земле страждущие, больные, убогие? Иисус ответил:
Чтобы люди здоровые и сильные могли проявить в отношении слабых свою. человеческую сущность.
Вопрос второй: кто был самым первым известным спинальником у нас на Руси? Как вы думаете? Ну помните, в школе еще проходили, по истории русской литературы — устное народное творчество, сказания, былины... Ну, конечно же, это он, наш былинный герой, знаменитый богатырь Илья Муромец, который сиднем сидел на печи тридцать лет и три года!
Вот как об этом рассказывается в былине: Возле города Мурома, в пригородном селе Карачарове у крестьянина Ивана Тимофеевича да у жены его Ефросиньи Карповны родился долгожданный сын... растет Илья не по дням, а по часам... глядят на 'сына престарелые родители, радуются, беды-невзгоды не чувствуют. А беда нежданно-негаданно к ним пришла. Отнялись у Ильи ноги резвые, и парень-крепыш ходить перестал. Сиднем в избе сидит. Горюют родители, печалятся, на убогого сына глядят, слезами обливаются. Да чего станешь делать? Ни колдуны-ведуны, ни знахари недуга излечить не могут. Так год минул, и другой пошел. Время быстро идет, как река течет. Тридцать лет да еще три года неподвижно Илья в избе просидел.
Далее мы узнаем, как пришли в дом, в отсутствие родителей, работавших в поле, три старика — калики перехожие, попросили Илью принести из погреба браги пенной — жажду утолить. Услыхав, что ходить он не может, велели ему встать и идти. И свершилось чудо — пошел Илья, принес браги, по приказу странников испил чудодейственной жидкости и стал самым могучим богатырем на Руси. Пошел Илья на поле, и возрадовались его родители чудному исцелению. Но не остался дома их сын, а пошел в стольный Киев-град, а потом на заставу богатырскую — оборонять Русь великую. Свершил он ряд подвигов:
одолел Соловья-разбойника, Идолище поганое и Калина-царя. И с тех пор поют век по веку славу могучему богатырю русскому Илье Муромцу.
У этой замечательной былины есть свой высокий смысл, действительно сохраняющийся век по веку, — о силе великой, дремлющей до поры до времени в русском человеке. Но речь о другом. На протяжении веков жило в народе особое, сострадательное отношение к увечным, больным, немощным — такие люди были в народном сознании и в христианском понимании людьми Божьими.
В нашем новом, социалистическом государстве отношение к людям слабым, больным, к инвалидам тоже было определено изначально и — печально. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, мы наш, мы новый мир построим, — когда так был поставлен вопрос, так обозначена конечная цель, то, спрашивается, как, какими глазами это новое революционное общество могло и должно было смотреть на человека слепого или парализованного, вообще — на больного? Да такой человек просто выпадал из общей радостно-перспективной картины, он, что называется, резал глаз одним своим видом, и от вида этого морщились, как от зубной боли, отворачивались, как от чего-то неподобающего. В стране мечтателей, стране героев физически ущербным людям места не было, во всяком случае, не предусматривалось.
Стоп! А как же Николай Островский? Да, но ведь он-то был герой! Он сражался на фронтах гражданской войны, за Советскую власть, он отдал здоровье, жизнь свою отдал за революцию, за светлое будущее. И обо всем этом — слепой! — написал замечательную книгу Как закалялась сталь, известную ныне каждому школьнику.
Все это так. И.все гораздо сложнее. И — страшнее для других, не Островских... Люди старшего поколения, инвалиды по зрению, помнят, как отнесся парализованный и ослепший Николай Островский к делегации слепых, пришедших принять его в свое незрячее братство. Известный писатель... выгнал их, не желая признавать себя инвалидом. В этом поступке была своя логика: Островский презирал свою болезнь, сделавшую его калекой, выбившую из борьбы, он во что бы то ни стало и вопреки всему хотел остаться в строю. И потому презрел себе подобных, тоже слепых, но — не героев, не борцов. Для него все они были просто инвалиды, несчастненькие, страдальцы. Он, вероятно, даже не знал, что Общество слепых, начавшись с небольшой артели, уже в 1924 году имело свой печатный орган, журнал Жизнь слепых. И не мог, разумеется, знать 'о том, что, набирая силу, Общество становилось самоокупаемым год от году, а начиная с 1961 года было снято с государственной дотации. Так вот, помнящие тот давний, 30-х годов эпизод незрячие инвалиды первого поколения душой не принимали профиль Островского, изображенный на обложке уже современного своего журнала Наша жизнь...
Простим писателю его фанатизм, фанатиков, мечтавших о скорой мировой революции, было тогда немало. Но вот традиция отношения общества к инвалидам идет с того самого времени, от героев гражданской войны, от Островского. Всегда в строю, и вся-то наша жизнь есть борьба, иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка — начиная с фразеологии, внедрялась в сознание людей фронтовая психология, утверждалось классовое, лозунговое мышление. С низвержением христианских заповедей, несовместимых с революционными целями, с изменением вековых нравственных критериев героизм былинного Ильи Муромца, взятый за основу, был доведен до крайности. И в результате остались как бы две точки отсчета при определении ценности человека для общества:
либо Ильи Муромцы и Островские — либо ничто, ничтожное, ненужное, досадно мешающее воплощению вековой мечты человечества о счастливой жизни. Нечто такое, о чем лучше молчать, что лучше не замечать и по возможности прятать от глаз людских куда-нибудь подальше, за высокие заборы, за плотно запертые двери.
Классовое и фронтовое мышление пронизывало всю жизнь страны. Были у нас кто? Были герои пятилеток, первопроходцы, бойцы невидимого фронта, ударники труда, были герои целины, герои космоса, молодые строители коммунизма и борцы за мир. Ну кто еще? Ах да, еще были простые советские люди, труженики полей, степей и т.д. Труд наш есть дело чести, есть дело доблести и подвиг славы! Но и с ними, простыми трудящимися, система обходилась жестоко: выработал человек свое, ушел на пенсию — и никому он уже не нужен, как отработавший, изношенный механизм. И только лозунги были хороши:
Слава труду!, Наша гордость — ветераны!, Старикам везде у нас почет!...
Из песни, как известно, слова не выкинешь, песня — это ведь не только музыкальное произведение, это, как мы уже убедились, и взгляд на жизнь, это определенное мировоззрение. Продолжим же музыкальный ряд. Пламя души своей, знамя страны своей мы пронесем через миры и века!, Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор!... Как все-таки точно отражают песни атмосферу эпохи, настроение всего общества! Речь идет о песнях хороших, написанных прекрасными композиторами, стремившимися передать дух своего времени. И громко звучали эти песни, и были в них задор, бодрость, и звали они вперед, и учили радоваться жизни. И мало кто задумывался тогда над глубинным смыслом многих стихотворных строк, которые тоже отражали многое, что определяло основные нравственные критерии, сознание людей быстро летящего вперед времени...
Наш паровоз вперед летел — к счастью, к светлому будущему, и простых советских инвалидов как бы и не существовало, им вообще не было места в нашей буче, боевой, кипучей. О болезнях, о смерти говорить было не принято, здоровому обществу это было ни к чему.
По окончании Отечественной войны многие люди, уже моего поколения, помнят безногих солдат, торговавших на улицах Москвы всевозможной мелочью: шнурками для ботинок, сладостями, безделушками, а порой просто попрошайничавших, нищих. Потом они как-то враз исчезли с московских тротуаров, эти люди, передвигавшиеся на дощечках-колясочках, отталкиваясь от земли деревянными утюжками. Часть просто спилась, часть попряталась в домах, сгинула. А часть отправили на Соловки, о чем многие даже и не знали, не ведали, и о чем был написан рассказ писателя Ю.Нагибина Терпение — не лучший, на мой взгляд, рассказ, коснувшийся больной, острой темы, но не раскрывший ее до конца, не сказавший всей горькой правды о сосланных калеках. А ведь все эти покалеченные войной люди были молоды когда-то, и здоровые свои жизни они отдали за освобождение Отечества... Просто не были они Маресьевыми, ну так уж получилось, что поделаешь! Героизм — экстремальная ситуация, нельзя делать его философией. У нас — сделали. Писатель Фазиль Искандер высказал такую мысль: завышение жизненной задачи — быть героем — приводит, с одной стороны, к чувству неполноценности, а с другой — к невозможности жить нормальной жизнью. Мысль эта, думается, имеет непосредственное отношение к инвалидам.
Нелишне задать себе и чисто, казалось бы, этимологический вопрос: а что означает само слово инвалид? В старом толковом словаре С. Ожегова было написано:
Инвалид (лат. шуаИйие — слабый, немощный). 1. Лицо, частично или полностью утратившее трудоспособность. 2. В России — старый солдат, неспособный к строевой военной службе из-за увечья и ран, иногда то же, что ветеран. (Для сравнения: в английском словаре употребляется термин сИзаЫео., то есть человек с ограниченными физическими возможностями. И соответствующий закон в Конституции США озаглавлен так: Закон о правах людей с ограниченными возможностями — то есть само определение звучит иначе, более достойно.)
Философия поголовного героизма, утвердившаяся в Стране Советов, выдвинула вперед второе значение слова инвалид — увечный воин, боец. В книгах, в печати всячески подчеркивалась унизительность дореволюционного определения людей с физическими недостатками — калека — как слова жалостного, сиротского. И внедрялось, укоренялось пусть и нерусское, но зато более достойное по смыслу слово инвалид — отслуживший воин, ветеран. Но все мы знаем, что и ветераны войны заботу о себе государства ощущали весьма слабо, и лишь с 1961 года, после присуждения писателю-фронтовику С. Смирнову Ленинской премии за книгу Брестская крепость, то есть спустя двадцать (!) лет с начала войны, были вручены участникам ее ордена и медали, установлены пенсии и кое-какие льготы ветеранам. Б. Шоу сказал, что самое большое преступление перед человечеством не ненависть, не злоба, & равнодушие. Именно равнодушие определило положение участников войны в государстве-победителе: сегодня, не обласканные судьбой, забытые обществом, уходят в небытие последние из них. Равнодушие общества испытали на себе и многие воины-афганцы, из тех, что вернулись на Родину инвалидами и оказались здесь никому не нужными. Их судьбу повторяют ребята, прошедшие Чечню...
Существование детей-инвалидов официально просто не отмечалось, пока не появился перечень показаний, дающий право признать ребенка инвалидом. И семья, где есть такой ребенок, не рассматривается как объект социальной защиты. А забота государства ограничивается созданием специализированных детских садов и интернатов для слепых, глухих, глухонемых детей, для детей, больных ДЦП. То есть синдром отчуждения сказывается буквально на всех слабых и незащищенных.
Можно выстроить цепочку понятий, отражающих отношение к ним общества: пренебрежение, неприятие, любопытство, жалость, сострадание. Обойденные судьбой, обиженные, страдальцы — таково было, да во многом остается и поныне, восприятие инвалидов со стороны всего общества.
В развитой социализм они опять-таки не вписывались, они были досадным исключением в обществе, где нет классов, нет ни черных, ни цветных, нет проблем, как на загнивающем Западе, и всюду царит тишь да гладь, да Божья благодать. Жила бы страна родная, и нету других забот. Нет, забота о больных и немощных, конечно, была, были пенсии по старости и пособия по инвалидности, но какие! В копеечные годы на социальное обеспечение достаточно было копеечных средств. Писать о социальных проблемах было в общем-то можно, но только осторожно, больные вопросы здоровому обществу были ни к чему, а инвалиды в речах и докладах государственных мужей скрывались за понятием и другие категории населения. Правда об их жизни на страницах газет допускалась лишь в гомеопатических дозах. Забыть не могу, как в прессе конца 70-х годов инвалидов вдруг стали называть ослабленными. В те же самые годы людей, ворующих кто что мог на производстве, ласково называли несунами.
В обществе нашем, бесклассовом на словах, на деле были классы. Не могло не быть в государстве, руководившем распределением социальных благ, и градаций среди инвалидов. Здесь тоже — и не случайно — образовались свои классовые прослойки, свои привилегированные и свои парии. Государство сознательно противопоставило инвалидов одной категории инвалидам другой, следуя известному принципу разделяй и властвуй. Кто не видел в различных учреждениях и ведомствах табличек с надписью Инвалиды войны обслуживаются вне очереди? Спору нет, ветераны войны заслужили льготы и привилегии, тем более, это люди уже пожилые и, как правило, нездоровые. Далее идут, согласно утвержденной классификации, инвалиды труда, и тоже все вроде объяснимо: человек работал, приносил пользу обществу, а потом вдруг заболел — производственная травма, несчастье. Жалко человека, не виноват он, и потому помогает ему предприятие, путевками на лечение обеспечивает, а государство пенсию платит в соответствии с бывшим заработком. Далее идут инвалиды рангом ниже — по общему заболеванию: они тоже работали, а потом заболели, и им положена пенсия с заработка. Ну, а в самом низу этой своеобразной иерархической лестницы располагаются инвалиды с детства, они вообще лишние люди, изгои. Потому как этот инвалид ведь не работал, он изначально и по гроб жизни неработоспособен, он сидит на шее у государства, у общества.
...Помнится, испортился у меня как-то телефон, а дело было в выходные дни. Соседи дозвонились до подруги, тоже спинальницы, и та взялась за дело круто. Спустя два часа ко мне явился мастер из бюро ремонта. Я в это время лежала и потому открыла дверь с помощью дистанционного устройства. Мастер объяснил мне, что придется подождать до понедельника, поскольку в какой-то местной коробке заклинило дверцу и он не может проверить, в чем там неисправность. Но через несколько минут после его ухода я машинально поднесла дотоле молчавшую трубку к уху и вдруг услышала диалог между мастером и диспетчером на телефонном узле — он докладывал обстановку: Надь, ну нет там никакого инвалида войны! Лежит на диване девица, я ей все разъяснил... — Ну надо же, а говорили — срочно, инвалид войны! Во люди, ну как врать насобачились, а? Я положила трубку, хотя очень хотелось спросить: А что, просто инвалиду, просто беспомощному человеку легче от того, что у него телефон не работает, чем инвалиду войны? Да толку-то что, если бы и спросила, ведь это не только на языке у подобной Нади, это в сознании людей.
И ох как не скоро будет преодолен этот ^психологический барьер в душах людских! Генетика — штука страшная, заложенное в дедах и укоренившееся в отцах отзывается во внуках и правнуках. Пренебрежение к старости, равнодушие к больным, бессильным — это все оттуда: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Невеселой былью обернулась та сказка. И оказалось, что в стране нашей есть незащищенные слои населения, и вот уже у нас не только Минсобес, но и Министерство социальной защиты населения, и соответствующие постановления о мерах по социальной защите. И есть у нас нищие, бомжи, бездомные старики и дети-отказники. И проходят люди мимо чужого горя, не приученные или отученные проявлять сочувствие, испытывать сострадание. Стараются не смотреть в лица стариков — может, боясь разглядеть в них собственное будущее?
Солнечный сентябрьский день, прибалтийский город Кемери. Во всю ширину тротуара растянулась цепочка женщин в инвалидных колясках. Мы довольны и веселы: только что побывали в магазинчике, накупили себе разной галантерейной мелочи, а одна женщина из далекой глубинки купила красивые шторы на окна. Мимо нашей кавалькады проходят юноша и две девушки. И вдруг парень, разведя руки в стороны, с досадой произносит вслух:
— И зачем им здесь разрешают ездить?
Не сразу, уже отъехав, поняла я, что это он о нас. А если бы и врубилась с ходу, поняла, что ничего не могла бы сказать этому цветущему юноше. Он ведь не одинок, реакция отторжения продолжается. Убедительно показал это однажды проведенный опрос родителей на тему Надо ли детям-инвалидам учиться в обычных школах? Почти четверть опрошенных ответили: Ни в коем случае! Нет для нас ни черных, ни цветных...
Сдвинутость основных нравственных критериев привела к тому, что в нашем обществе воспитали, казалось бы, ни на чем не основанную антипатию к людям с физическими недостатками. Да, раздражение, неприязнь — эти чувства и в самом деле кажутся случайными, неоправданными. Но ведь если случайность повторяется — это уже закономерность.
Исключение инвалидов из полноценной общественной жизни не было случайным, оно было исторически обусловлено. Не случайной была ликвидация Всероссийского кооперативного союза, имевшего свои инвалидные артели, дававшие больным людям возможность зарабатывать и жить по-человечески. Ведь для государства-монополиста всякое объединение людей опасно: разобщенным обществом легче управлять. Вот почему во времена Хрущева были закрыты все артели, а инвалиды были отданы под опеку Минсобеса. Сделав инвалидов иждивенцами, просителями у государства. Система лишила их законного права защищать себя. Естественно, всякая попытка нарушить тишину, потребовать себе места под солнцем беспощадно пресекалась, и применялись, как и ко всем инакомыслящим, дискриминационные меры, начиная от разгона демонстрации людей на колясках и кончая психушками и тюремным заключением. Трудно поверить, но в тюрьмы сажали и сидячих, парализованных людей...
В хитроумной государственной машине все было предусмотрено: рабы величались в песнях хозяевами жизни и стремились занять свое место у кормушки. И — не пускать других, тех, кто слабее, при виде которых срабатывал проверенный психологический рефлекс: ишь ты, и он туда же! Рабская психология страшна тем, что порождает жестокость по отношению к более слабым и беззащитным, не могущим постоять за себя. Такой странной жестокости не понять со стороны. Один из поэтов, тяжелобольной человек, писал: Этот своеобразный расизм здоровых ощущаешь только тогда, когда становишься инвалидом сам.
А теперь вернемся к философской стороне проблемы и вновь зададимся вопросом: для чего же все-таки существуют на свете инвалиды? Ясно ведь, что в мире все устроено не просто так, а согласно некоему высшему плану, все имеет свой смысл.
Была, помнится, в инвалидной среде теория, согласно которой инвалиды будто бы аккумулировали в себе все те болезни, которые должны бы поровну достаться всем живущим на Земле. И уже, дескать, поэтому здоровые люди просто обязаны заботиться о больных, помогать им. Мне эта теория всегда казалась ущербной, порожденной все той же иждивенческой психологией, которую десятилетиями внедряли в человеческое сознание.
Существует еще и такое мнение, что неуклонное увеличение количества больных на планете — своего рода историческое возмездие человечеству за прогресс и за все зло, которое этот самый прогресс принес с собой: загрязнение окружающей среды, отказ от христианских заповедей, падение нравственности. Верующие люди вообще полагают, что каждый больной человек расплачивается за грехи предыдущих поколений, искупает их своими страданиями. Не смею судить, может быть, и так.
А может быть, все проще: каждый человек, каждое живое существо на Земле — это еще одна краска в картине бытия, и, не будь на свете людей страдающих, людей с физическими недостатками, эта картина была бы неполной? В телевизионном цикле передач Беседы о культуре профессор Ю. М. Лотман рассказывал как-то о произведениях мировой живописи как об одном из средств общественной жизни и, коснувшись полотен испанца Диего Веласкеса, на которых часто изображались карлики, задался вопросом: зачем художнику нужны были эти персонажи? И высказал свою точку зрения: затем, чтобы показать, что все в этом мире взаимосвязано — добро и зло, красота и уродство. И связано, и переплетено: столько в глазах этих уродливых человечков ума, одухотворенности, и в то же время в лицах особ царственных, имеющих и фигуры отличные, и вид представительный, столько пустоты, и несут на себе эти лица печать вырождения, подчас жестокости, порочности. Добро и зло едино присутствуют, в мире, и далеко не всегда внешность отвечает сущности.
Или все-таки истина близка к вышеупомянутой библейской притче, и тогда, согласно ей, инвалиды — это своеобразное зеркало, в котором общество видит себя, свое лицо?
Не так давно показали по телевидению американский документальный фильм Вот пришел Джо — о юноше, который родился с болезнью Дауна. Я не помню, сколько длился этот фильм, — так интересно было его смотреть, так непривычны для нас и сюжет, и сама идея, руководившая его создателями. Мать Джо разошлась с мужем из-за того, что тот хотел отдать больного мальчика в интернат. Она посвятила сыну всю жизнь. Мальчик не смог прижиться в большом городе, и они с матерью переехали в маленький городок. И вот произошло чудо. В городке, куда однажды пришел Джо, все жители постепенно узнали его, сначала юношу, потом молодого человека. Узнали и признали, полюбили. Люди увидели в нем не несчастного человека, не инвалида, а равного им человека, который своей изначальной, ничем не замутненной добротой и открытостью пробудил в них, людях здоровых, чувство той самой доброты, которая исходила от него самого. Мы, зрители, видели, как светлы улыбки людей, идущих навстречу Джо, приветливы лица парикмахера, почтальона. Главное, что удалось показать авторам этого фильма и что мы поняли, — как этот самый парень по имени Джо просто самим фактом своего существования изменил людей, их души.
Так, может быть, верны слова библейской притчи: ...Чтобы люди здоровые могли проявить в отношении слабых свою человеческую сущность?
Или же существование инвалидов — это тайна, и люди разгадывают ее по-разному, в зависимости от своего мировоззрения, от времени, в котором они живут, — как и многие другие тайны бытия?
Кто знает...