Библиотека

Рассказ Констанции 8

Я смотрела в окно, стоя в своей любимой позе: прямая, как бамбук, прижавшись носом к стеклу. Предположим, что я думала… Да или нет? Неужели в моем мозгу и вправду зародилась некая мысль? Мне следовало бы одернуть себя: «Сорвиголова! Ведь ты бросаешься в чащу добрых намерений, как девочка-скаут в плиссированной юбочке! Махни рукой на них, на эти ничтожества; пусть себе ни черта не делают. Что за болезнь — ввязываться в дела, которые тебя не касаются!» Я всхлипывала, все теснее прижимаясь носом к стеклу. Эта болезнь — мое здоровье. Я всхлипывала и с завистью смотрела, как в доме напротив…

Напротив, через дорогу, этажом ниже дочери фининспектора Рюма, одетые в шорты, занимались перед открытыми окнами гимнастикой. Безликий, мягкий и все-таки непререкаемый голос Робера — одна сорокатысячная доля голоса Робера Рейно — сгибал их и выпрямлял, бросая в эфир указания:

— Раз — подняться на носки. Два — присесть, опуститься на пятки. Три — выпрямиться.

Счастливицы! Их легкие движения вызывали у меня раздражение и зависть. Их маленькие зады в белых штанишках поднимались с плавностью лифта. А Рейно, другой счастливец, продолжал командовать. Вот идеал, к которому должны стремиться те, кто мечтает о голосе, убеждающем без навязчивости и воздействующем на волю так легко и спокойно, что никто и не замечает приказа. Намотай это себе на ус, Констанция. Радио гнусавит:

— Поднять согнутые локти на уровень плеч… Теперь круговые движения локтями. Классическое упражнение. Бывало, учитель физкультуры всегда кричал нам: «Реже! Что вы зачастили, как утята крыльями!» В окнах напротив руки со здоровыми суставами двигались в правильном темпе. Но меня раздражала уже сама их дисциплинированность. «Ну, куколки, довольны вы своими бицепсами, трицепсами и плечевыми суставами? Но я-то знаю, что вы собой представляете. Маленькие бездельницы, сидящие на шее у папы с мамой. К тому же поговаривают, что вы порядочные вертихвостки. Спортсменки — и только. Какое прекрасное занятие — спорт, он позволяет размяться тем, кто засиделся. Двигаешься вместо того, чтобы действовать… Да, конечно, зелен виноград. И все же, когда я не была паралитиком, когда я, переплывая бассейн, обгоняла вас на метр, у меня была при этом еще и голова на плечах… Да! У меня были еще и другие стремления!»

— Всего хорошего. До завтра!

Робер Рейно умолк. Катрин Рюма, старшая из сестер, подскочила к окну — у нее крепкие ляжки и грудь весело подпрыгивает под тонкой майкой. Катрин — моя знакомая по водному клубу.

Я успела открыть окно, прежде чем она закрыла свое.

— Кати!

Девушка подняла на меня свои глаза, яркие, как цветок шафрана.

— А-а, это вы. Станс.

Спасибо. Я люблю это уже забытое ласкательное имя, которое ассоциируется у меня не с поэтическими стансами, а с солидным stare[8] латинских переводов той поры, когда я твердо стояли на обеих ногах. Это было — увы! — это было десять лет назад! Я перегнулась через подоконник.

— Ну и ну, душечка, стоит ли жить по соседству, если видишься так редко?

Катрин подняла круглое плечо и безразличным голосом пробормотала:

— В самом деле.

Ей было на это наплевать. Она держалась очень мило, но ей было наплевать. Не знаю, с чего она мне вдруг понадобилась. Первый предлог завлечь ее — как полагается, самый примитивный — показался мне отличным:

— Вы по-прежнему собираете марки?.. Кажется, у меня валяется несколько штук. Знаете, я и марки…

Улыбка Кати озарила всю улицу. Я распекала себя:

«Балда! Ты не заманишь ее наверх! Она живет в квартире, а ты — в мансарде. Что касается марок, то покупка пакетика в „Рае филателистов“ на улице дю Пон станет тебе в пятьсот франков. И ради чего, господи боже? Для кого? Всем известно, что эта Катрин, как и ее марки, малость… погашена. Прекрасное пополнение! Прекрасное пополнение, вполне гармонирующее со всем остальным. Калека-ребенок, безликий священник, мошенник, куколка с неверным сердцем, не считая горе-художника… полный комплект. Моя коллекция тоже пополняется». И тем не менее я была очень довольна. Крикнув: «Я тебе их пришлю!», я закрыла окно, повторяя навязший в зубах припев: «Ты не плачь. Мари…» Затем я спросила себя:

— Чем бы нам заняться?

Эта формулировка показалась мне несколько рыхлой. Я громко повторила вопрос, придав ему более категорическую форму:

— Что будем делать?

Матильда, печатавшая в соседней комнате, вообразила, что я требую у нее работы.

— Если у тебя не очень одеревенели пальцы, ты могла бы подрубить тряпки, которые я вчера купила.

Покорная племянница, я пододвигаю к себе корзину для рукоделия.

* * *

Домашние дела никогда не отвлекали меня от мыслей. Работая иглой со столь завидной ловкостью, что нитка двадцать раз запутывалась, я продолжала свои размышления, тоже довольно запутанные, — в логике, как и в шитье, я люблю длинную нить, которая долго тянется. Подведем итог. Если я хорошо поняла, бедная киска Констанция Орглез скучает. И вот, выпуская все свои коготки одновременно во все стороны, она пытается схватить и куницу и кролика. Не для того, чтобы причинить им зло, нет. А для того, чтобы завести индивидуальный зверинец и, быть может, заняться дрессировкой. В общем суть дела такова. В стиле, каким пишутся жития святых, можно было бы написать: «Эта безногая искала бесхарактерных, нуждавшихся в ее воле, как она нуждалась в их ногах. Девушка с жалкой судьбой, бесплодная, калека, она хотела жить их жизнью, ходить их походкой, рожать через рот детей, выношенных в ее голове…» Хватит, дорогая! Не утомляйся. Пусть такой болтологией занимаются другие…

— Ты все еще намерена привести к нам в дом этого ребенка? — неожиданно спросила меня Матильда, вертевшая ручку ротатора с терпением фермерши, сбивающей масло.

Главное — промолчать! Ни слова. О чем не говорят, то решено. В последние дни тетя понемногу мне уступала. Сейчас неподходящий момент предоставить ей повод к ссоре, которая снова привела бы к обсуждению вопроса или вынудила бы меня сдать позиции (для меня сдать позиции значит смиренно умолять: «Ты не откажешь в этом удовольствии своей бедной хромоножке»). С усиленным рвением я принимаюсь подрубать тряпки и продумывать свои планы. «Итак. Заручаться помощью Люка нужды нет — он всегда под рукой, а кроме того, неизвестно, будет ли от него какой-нибудь прок. То же самое и в отношении Кати. Поживем — увидим. Что касается Клода, станем считать вопрос решенным. Единственный вопрос, который решен. Поскольку Серж и Паскаль… Они очень далеки от меня. Они отделены от меня целой вечностью. Они ждут чего угодно, только не моих светлых мыслей. Как к ним подступиться? На каком основании? Под каким предлогом?» После некоторых колебаний я остановилась на решении написать им всем еще одно письмо. Избитый прием — бумаги и без того исписано много. Но в тот день моя фантазия не отличалась оригинальностью.

Сказано — сделано. За работу! Слово за словом, стежок за стежком, и очень скоро и письмо и тряпки обрели форму. «Если вы, как и я, почувствовали неудовлетворенность той жизнью, которую ведете, и думаете о том, чем мы могли бы стать…» Условное наклонение не годится. Надо писать в настоящем времени и изъявительном наклонении. У того, кто говорит с уверенностью, есть надежда внушить ее другим. «Чем мы можем стать… Я уверена, вы, так же как и я, признаете, что нам не хватает масштаба...» Разумеется, мирового. Осторожней! У этой братии нет зрения (целиком занятого кинофильмами), зато имеется тонкий слух — он не выносит длинных фраз и обожает скороговорку и лозунги. Мне следовало бы пройти практику в рекламном агентстве.

Продолжим… Еще две-три фразы. «Я хотела бы поддерживать отношения с теми из вас, кто …» Кто что? Какому казуисту под силу доплести мою сеть!.. «С теми из вас, кому кажется, что он ждет большего. Я не предлагаю ничего, кроме благородного соревнования...» Устарелое слово. Его следует перевести на современный язык: «кроме допинга на пути, избранном каждым из нас. Мы стали бы друг для друга заинтересованными свидетелями …»

— Когда же ты приведешь к нам твоего карапуза? — опять начала Матильда.

Вопрос, заданный в новой, капитулянтской форме, заслуживает ответа.

— Двадцатого, — отвечаю я. — Через шесть дней. Серебряная цепочка на ее шее звякнула от тяжелого вздоха. Поскольку тетя больше ничего не говорит, я улыбаюсь и машинально опускаю на лоб прядь волос — вывешиваю свой флаг. Тряпки подрублены, но завтракать до того, как я съезжу в коляске в «Рай филателистов», мне не хочется.

* * *

Мне повезло. По пути домой я увидела Кати, выходившую от Фирмена в обществе доброй полудюжины парней. У меня едва хватило времени подъехать к тротуару и, разорвав пакетик с марками, высыпать их в сумочку. Затем я окликнула девушку. Она покинула сопровождавшую ее свору и под руку со мной вернулась в кафе, где угостила меня аперитивом и принялась неумолчно щебетать, просматривая марки.

— О-о! Такой у меня нет. Красота! Такой тоже нет. Станс, да вы переписываетесь чуть ли не со всем миром!.. Вы узнали высокого блондина, который шел со мной? Это Гастон, моя любовь с первого взгляда. Какая прелесть эта марка в три сентаво!..

Я смотрела на нее и не могла наглядеться. Как у этого сухонького сборщика налогов могла родиться такая прелестная девочка, сотканная из теплой, светлой, трепещущей плоти? Невозможно описать все оттенки, которыми переливались ее агатовые глаза, оправленные в ресницы, такие длинные от природы. Сколько изящества в малейшем ее движении и даже в складках одежды! Цвет ее лица — доказательство ее чистоты.

Но какая сорока! Ей неведомо правило: «Будь красивой и молчи». Ничто не удивляет меня так, как шапочные знакомые, которые могут не видеться с вами месяцы, а то и годы, но при встрече посвящают вас во все свои секреты. У Катрин их запасы были неисчерпаемы.

— Сначала я встречалась с Гастоном. Но папе больше нравился Даниэль, сын писчебумажного торговца. А теперь…

Слава богу, у меня хорошие уши, я полагаюсь на них больше, чем на язык. Я знаю, что тот, кто умеет хорошо слушать, создает впечатление, будто открывает собственную душу, и очень часто прибегаю к такой уловке. За час мы обсудили ее романы, планы, духи, платья, подруг. Она призналась, что занимается всем понемножку, то есть ничем, — это было мне известно. Смотрит, как другие играют в теннис на кортах Ролан-Гаррос. Раз в месяц сидит с младенцем, когда приятельница уходит в театр и оставляет на нее ребенка. Занимается рисованием в стиле (по ее понятиям) Пикассо; поэзией в стиле (то же самое) Фомбера; другими вещами во вкусе очередного возлюбленного… По правде говоря, она хотела бы… Ей сказали, что ее внешность подходит для… Словом, она никак не решалась признаться в своей мечте — мечте всякой юной мещаночки, которая каждую неделю читает журнал «Синемонд» и каждые десять минут вытаскивает из сумочки зеркальце, проверяя, не утратила ли она фотогеничность и не лишает ли ее выскочивший на носу прыщ питаемой ею надежды на случайную встречу с ищущим новую кинозвезду режиссером, который отвезет ее прямехонько в Жуэнвиль…[9]

Я кипела. Дуреха! Лицо у нее и вправду фотогеничное. В ней было даже что-то большее. Как жаль, что все это будет растрачено попусту! Я опять почувствовала симпатию к Кати, и у меня возникло странное желание: «Хорошо бы насадить на ее шею мою голову. Или, поскольку я не так красива и мне потребовалось бы ее лицо, лучше было бы начинить ее голову моими мозгами». Катрин продолжала щебетать, перебирая тысячи щекотливых тем, почерпнутых в книжках, сплетнях и мечтах, — весь тот сентиментальный перегной, на котором пышно расцветают тепличные цветы. Ее губы стали блестящими, глубокое дыхание вздымало грудь под блузкой из органди. Наконец она отставила недопитый стакан со следами губной помады, кинулась мне на шею и убежала, зажав горстку марок в кулачке с накрашенными коготками. Я пришла к завтраку на полчаса позднее, чем это положено по святейшему расписанию.

— Я только что видела тебя из окна с Катрин Рюма. Чтобы ее ноги здесь не было! Она потаскушка, — твердо заявила моя тетя.

Я протестующе подняла обе руки.

— Не надо преувеличивать. Она… дама червей по призванию.

— Один — калека, вторая — шлюха! — не унималась Матильда. — При твоей мании дразнить род людской ты в конце концов приведешь к нам в дом черт знает кого. Почему бы и не нищего бродягу? Почему бы не папашу Роко?

Папаша Роко… А в самом деле, почему бы и не его? Иногда мы далеко уходим на охоту за дичью, которая прячется в норе совсем рядышком с нами. Прекрасная кандидатура для занесения в мой список! Но как подступиться к отвратительному старикашке, сморщенному двадцатью бесконечными годами отставки, напичканному макаронами, злословием и сожалениями?.. Папаша Роко… Все-таки надо его записать. Я опускаю прядь еще ниже на лоб.