Библиотека

Технология выживания, или Профессия для инвалида

Валид Баталов

Валид сидел у дисплея, зажав карандаш в зубах. Этим карандашом нажимал на клавиши компьютера. На плечах — небрежно наброшенная джинсовая куртка. Сначала подумалось, пижонит парень, дурачится. Но, присмотревшись, поняла: рук у Валида нет. Вообще. По самые плечи.

В детстве, в пять лет, угораздило забраться в щитовую будку рядом с электростанцией. Ну, ту самую, где "не влезай, убьет". Валида не убило. Но электротравма лишила его обеих рук. Он воспитывался в специальных интернатах, потом понял, что без профессии обречен скитаться по интернатским приютам всю жизнь. Поступил в Кунгур-ский техникум, заканчивает его, собирается поступать в сельхозакадемию.

Себя Валид полностью обслуживает сам. И стирает, и готовит. У меня же все вертелся на языке один вопрос:

— Ну, а самое простое, прости, пуговицы на штанах застегнуть — это как же?

— Да вот так! — не смущаясь, показал он. Склонился, ухватил петлю языком... — Картошку только не могу чистить — в мундире приходится варить. Остальное мне все доступно. Я, между прочим, на сабантуе, в Башкирии, всегда первые места занимал в конкурсах — ну, знаете, где яйцо на ложке надо во рту принести. Или там яблоко сгрызть, которое на веревочке висит. Я даже по деревьям лазать могу. И писать тоже.

Отвлекшись от своего компьютера, он развернул карандаш, зажатый в зубах, к моему блокноту и впрямь вывел каллиграфическим почерком "Баталов Валид".

Валид, заметьте. Не "ин-валид", а именно Валид. Зовут его так.

В Кунгурском техникуме-интернате для бухгалтеров ежегодно обучается около двухсот инвалидов из всех уголков России. Преимущественно, конечно, Урал, Поволжье, Сибирь. Специальность, которую получают здешние выпускники, — " экономика, бухучет и контроль".

Но вот ответить на вопрос, а куда потом трудоустроиться и как вообще устраиваются в жизни эти безрукие, безногие бухгалтеры и экономисты, директор техникума затруднился.

У нас, разбредшихся по интернатскому городку, техникум оставил невеселое впечатление. Похоже, за шестьдесят лет его существования тут ничего не обновлялось. Поросли травой деревянные мосты-тротуары, узенькие лестницы с выщербленными ступеньками — по таким не то что на костылях, на здоровых ногах нелегко подняться. Однако есть в техникуме замечательный компьютерный класс. Здесь мы и познакомились с Валидом Баталовым.

Володя Попович

А в Горнозаводске запомнился двадцатидвухлетний Володя Попович. Молодой человек с глубочайшей неврологической патологией, он не может ходить, у него фактически отсутствует речь. Но сохранен интеллект! И руки. Ах, какие роскошные изделия в технике макраме делает этот Володя! Как тонко, чисто работает, с каким тщанием изобретает узоры. Недаром Володино творчество — предмет законной гордости всех горнозаводчан. На всевозможных областных конкурсах его работы не раз занимали первые места. Подумалось, если среди всего многообразия творческого самовыражения Бог оставил ему только вот это, только умение плести узоры, согласитесь, это уже немало. Если так плести.

А может быть, не мы инвалидам, а они нам, здоровым, способны дать (или объяснить) что-то такое, чего сами мы понять (или получить) не умеем?

Когда-то я размышляла над этим в одной газетной статье. Впрочем, вот она, та публикация.

Михаил Азанов

Голова Михаила Азанова

"Звезда", 29 июня 1996 года

"Ну, Азанов... Азанов - это голова!" - говорили мне о нем общие знакомые. Тогда я еще не понимала, до какой степени буквально могут звучать эти слова.

Представьте себе хорошее, интеллигентное лицо много думающего человека. Высокий лоб, по-мужски крупные черты. Умные глаза насмешливо поблескивают за стеклами очков... А всего остального — нет. Ну, или почти нет, настолько несоизмеримыми кажутся приставленное к этой голове крохотное тельце, пухлые детские ручки с коротенькими пальчиками...

Наверное, после встречи с таким вот недугом Александр Беляев написал свой знаменитый роман "Голова профессора Доуэля". Помню, как я рыдала в детстве над этой книгой. Трагическая история интеллекта, ставшего заложником физической немощи. История души, заполнившей неподвижное, полуживое тело.

Ну, а как в реальной жизни живется персонажу, словно бы сошедшему со страниц фантастического романа?

Школа. Читать он научился в два года. Сам. Старшая сестренка вырезала из бумаги буквы, прикрепляла к настенному ковру — будто школа. И доигралась: обложенный подушками маленький Миша, неподвижно сидевший в уголке дивана, выучил азбуку раньше, чем она.

Школу Азанов закончил с отличием. Чуть было не написала — с медалью. И это было бы верно, но медаль Михаил получать не стал. Перед выпускными экзаменами позвонил в ректорат университета, поинтересовался: смогут ли его, инвалида I группы, зачислить на мехмат? Математикой он в ту пору прямо-таки бредил.

"А на сессии приезжать сможете? — услышал в ответ. — Нет? Тогда, извините, ничего не выйдет".

Значит, и медаль ему, посчитал, ни к чему.

Азанов вообще, судя по всему, человек практичный, что не мешает ему, впрочем, увлекаться до самозабвения. То математикой. То философией. То живописью. Не поступив в вуз, Михаил добился права стать полноправным читателем университетской библиотеки и проштудировал всю (!) имеющуюся там литературу по высшей математике.

Потом переключился на "Горьковку". Сегодня он, без сомнения, один из самых старых ее читателей (его формуляр значится под номером 14). И один из самых активных. А если добавить сюда горы журналов — от научно-популярных до сугубо специальных (в лучшие времена Азановы выписывали на дом по 25—30 наименований периодики), то, пожалуй, подтвердится, что разностороннее и образованнее Михаила Азанова человека в Перми нет.

Дело. "Ну и что? — спросит прагматичный скептик-читатель. — Даже если это и так, какой прок нам, живущим рядом, от его напичканного знаниями ума? Ведь ни передать этот багаж следующим поколениям, ни воплотить его в некое новое качество он все равно не сможет".

Ах, прошу вас, не спешите с заключениями! Потому что судьба Михаила Азанова — это не просто издевка природы, испытывающей человеческий характер на прочность. Это еще и назидание всем нам, здоровым, сильным и подвижным. Его судьба — это подарок, прямо-таки царский подарок человечеству, погрязшему в собственном благополучии.

...Свое первое изобретение — то, что превратило его детскую коляску в самоходную тачанку, — Михаил придумал в двенадцать лет. Надо же было как-то утверждаться в компании уличных пацанов!

Потом были новые чертежи, новые остроумные находки на тему "Транспортные средства, обеспечивающие подвижность инвалиду".

Были - не одно! - авторские свидетельства, полученные из Государственного комитета по изобретениям, подтверждающие и новизну, и остроумие решений.

Увы! Все эти свидетельства, патенты, чертежи пылятся сейчас без употребления. О внедренческих мытарствах Михаила Азанова можно написать целый роман. В нем нашлось бы место и истории про кооператив, который на заре перестройки надумал организовать Михаил Иванович со товарищи и который, как водится, благополучно лопнул, задушенный налогами. Отдельную главу этого романа можно было бы посвятить прямо-таки детективной эпопее о выездном заседании комиссии Госкомизобретения на квартире Азановых... Но к чему ворошить это прошлое? Историями про изобретателей-неудачников, годами бьющихся — не над изобретениями, нет! — над внедрением их в производство, и без того полна российская литература. Да и журналистика.

И все же последняя идея Михаила Азанова не дает мне покоя. Представьте себе двигатель, по выражению Азанова, "простой, как кастрюля", работающий на любом виде топлива (кроме электричества). Экономичный, экологически чистый, способный стать "энергетической установкой", этаким вторым телесным "Я" для любого беспомощного человека. Впрочем, с неменьшим успехом его можно было бы использовать и в наземном транспорте для здоровых, в садово-огородной технике, в медицине — скажем, для создания искусственного сердца. Наш организм ведь тоже машина тепловая.

Увы! Опять увы... Для того чтобы создать такой двигатель, нужны мощные денежные вливания, нужна серьезная производственная база. А главное, нужно стремление не к быстрой наживе — к техническому совершенству.

— Если б вы видели, сколько у меня за последние годы гостей перебывало... Тучи! — Михаил Иванович улыбается своей чуть виноватой улыбкой. — Но я, знаете, партнер-то уж больно капризный. Мне надо, чтобы все юридически четко было оформлено. А когда меценаты спешат в чертежи из-за твоего плеча заглянуть — я таким не доверяю.

Обжигался. Знает.

Мама. — Когда он родился, я думала: под поезд брошусь! Вместе с ним и брошусь, решила. Только мысль о старшей дочери и спасла... А когда домой от переезда шла (мы тогда в деревне жили), вдруг подумала: а ведь Миша мой великим человеком будет. Ну не может природа все у человека отнять, ничего не дав взамен. Не может, правда?

Мама Михаила, Александра Михайловна, кажется, понимает сына с полуслова. И, несмотря на это, за сорок с лишним лет общения у них не иссякли темы для долгих бесед и жарких диспутов.

Меньше всего квартира Азановых напоминает дом, где поселилось долгое несчастье.

" Сидячий проходимец" — так называет себя сам Михаил за неистребимую страсть к авантюрам — перенял у мамы-хохотушки и чувство юмора, и чувство слова.

— Книгу вот начали сейчас писать, — рассказывают Азановы. — Общими усилиями и пишем...

Книга автобиографическая: охватывает период от маминых двух лет (именно с такого возраста помнит себя Александра Михайловна) до сыновних сорока пяти.

— Это лучшее время в сутках — когда все дела переделаем и садимся за компьютер, книгу набирать.

Компьютер Михаил Азанов заработал себе сам — выполнял заказ для фирмы, где работает его младший брат. Сейчас он уже в этом деле ас: занимается компьютерной графикой, может сам составлять программы.

Вслед за Михаилом овладела компьютерной грамотой и Александра Михайловна.

— Ой, да мы с ним везде вместе! Когда кооператив открывали, я школу бухгалтеров закончила. В шестьдесят восемь лет на курсы водителей записалась. Сейчас вот мечтаю еще английский выучить. Правнук мой — у дочки уже внук шестилетний — ведь учит же!

А иллюстрировать "книгу жизни" будет сам Михаил. Ко всем своим талантам он еще и рисует.

— Думаю, именно рисование и есть то, для чего я был рожден, — в ответ на мое недоумение Михаил улыбается по-своему застенчиво.

Перебираю, рассматриваю его живопись, карандашные наброски. Да, это действительно художественные работы. Поражает сочетание четкого, отточенного рисунка и фантазийной буйности красок. Впрочем, удаются ему и шаржи, карикатуры, где гротеск соседствует с абсолютной ясностью линии.

Подумалось: а не этот ли сплав безудержной романтической фантазии и беспощадно трезвого расчета является и непременным условием изобретательского дара?

— Я в детстве все хотел способ найти до реки добраться — чтоб самому, в одиночку, по воде на лодке сплавиться. Ужасно хотелось мне попутешествовать. Одному, чтобы никому не в обузу.

По-моему, он работает все двадцать четыре часа в сутки. Его изощренный мозг продуцирует изобретения, способные если не осчастливить человечество, то найти способ решения тысяч и тысяч проблем. Нет, он не обуза. Он — подарок, принесенный в этот мир, чтобы сделать его еще совершеннее. И как странно, как дико, как чудовищно, что мы не спешим воспользоваться этим даром...

Было у этой публикации и довольно радужное продолжение. Редакция газеты "Звезда" и благотворительный фонд "Благовест" решили взять Михаила Азанова под свой патронаж. Через несколько дней после публикации в его квартире был установлен модем, позволяющий включить его компьютер в систему электронной связи. А года два спустя (между прочим, вскоре после окончания марафона) мы получили от Азанова послание через Интернет. Начиналось оно так:

" Вы, наверное, давно меня забыли, а я вас, редакцию, не забыл! Вы даже не знаете, какую роль сыграла ваша помощь в моей судьбе.

Модем "Звезды" помог мне в свое время найти разового заказчика на мою графику. На гонорар я купил более мощный модем и нахально влез в Интернет с целью облазить все графические сайты мира, посетить все картинные галереи и выведать все новинки двигателестроения..."

Елена Габаева

Есть такие лица — заметные в любой толпе. И дело не в том, что как-то по-особому красивы, а вот пленяют — и все...

У Леночки Габаевой именно такое лицо. В Соликамске, на площади перед началом праздника в нашу честь, мы ее сразу приметили.

— Вон девушку видели, на коляске? — заволновались волонтеры. — К нам ее надо, в команду, давайте позовем.

Марафонцы тут же согласились:

— Ага, по глазам видно — наш человек. Не глаза — глазищи! Откуда только такая взялась в Соликамске? По всем статьям ей бы числиться восточной красавицей.

— Угадали! — смеется. — Беженцы мы с мамой из Тбилиси. Но здесь десять лет уже живем.

Она с детства росла болезненной — порок сердца. В двенадцать лет врачи предложили сделать операцию. Семья, конечно, согласилась — это давало бойкой девочке шанс стать полноценным, здоровым человеком, вести столь любимый ею подвижный образ жизни.

Знать бы, чем обернется эта операция... А впрочем, может, и вправду, лучше не знать своей судьбы заранее?

Нет-нет, операция на сердце прошла успешно. А вот наркоз... Проводниковая анестезия, которую использовали при операции, "подарила" Леночке это страшное последствие: ноги у нее перестали действовать. Совсем. Они и сейчас, при Леночкиной вполне развитой фигуре, остались ножками двенадцатилетней девочки. Ни ходить, ни стоять на них Леночка не может. Вот так.

— Вот так, — говорит она нам и улыбается белозубо, встряхивая волосами.

Она рассказывает, что после средней школы подала документы в Санкт-Петербургскую заочную школу практической психологии. Закончила ее, получила сертификат практического психолога. Тема дипломной работы — "Помощь людям при стрессах". Не знаю, чему уж обучили ее питерские психологи, но уверена в одном: любому соликамцу при стрессе полезно было бы просто так пообщаться с Леночкой Га-баевой. Пережить то, что пережила она, и остаться при этом милой, нежной, удивительно обаятельной, излучающей какой-то особый веселый уют — это, знаете, надо уметь!

Увы, найти работу по специальности в Боровске или Соликамске психолог Габаева не может.

— Обещали в библиотеке, что по соседству с домом, выделить мне комнату, ремонт там сделать. Но что-то вот застопорилось пока...

Позже, на "круглом столе" в Соликамске, мы поднимали вопрос и об этом.

Вениамин Любчик

В Гремячинске шел проливной дождь. А вот разговор за "круглым столом" получился очень содержательным и интересным. И тон ему задали местные инвалиды. Один из них — Вениамин Евгеньевич Любчик. Да-да, тот самый знаменитый Любчик, боевой, " зубастый" журналист, которому не помешало стать таковым серьезное увечье: много лет Вениамин Евгеньевич фактически слеп, а рук у него с детства нет обеих.

Серьезные физические недостатки не помешали ему (а может, наоборот, помогли?) изобрести свыше двух десятков всевозможных бытовых приспособлений. Он умеет сам бриться, полностью обслуживает себя, может приготовить обед. Специальный наплечник с молоточком позволяет ему лихо управляться с клавишами пишущей машинки — печатает Вениамин Евгеньевич со скоростью 70 знаков в минуту.

Журнал "Русский инвалид" печатал статью В. Е. Любчика под весьма выразительным названием "Мои железки меня переживут". Там, кроме всего прочего, давались и чертежи, и описания его изобретений...

Василий Каменских

А я слушала Вениамина Евгеньевича и вспоминала еще одну свою журналистскую встречу. Участник Великой Отечественной войны Василий Константинович Каменских живет в деревне Вдовино Карагайского района. Эти люди не знают друг друга, но как близки они не только по духу, — по способам выхода из безвыходной ситуации. А раз так—то, может, пришла уже пора говорить не только о неком человеческом уникуме, а об изобретенной ими технологии выживания? Технологии, могущей пригодиться для всех. Впрочем, перечитаем ту статью о Каменских.

Новая мельница крутится-вертится

"Звезда", 25 сентября 1997 года

Дон Кихот из Ламанчи с ветряными мельницами, как известно, воевал. Василий Константинович Каменских из деревни Вдовино предпочитает дружить.

Но если бы великий Сервантес узнал о нем, то несомненно вновь взялся бы за перо. И роман про уральского мастера был бы не менее гениален. Дело в том, что непривычный для Урала этот ветряной агрегат (единственный, наверное, на весь Карагайский район) Василий Константинович Каменских изготовил по своим чертежам и проектам совершенно самостоятельно. Чуть было не написала "собственноручно", но это было бы неверно. Потому что рук у Василия Константиновича нет.

— На фронте оторвало, под Кенигсбергом. Я пулеметчиком служил. Только-только после первого ранения в свою часть вернулся. То у меня легкое было, можно сказать, царапина. А здесь наступление. Ну, засели мы с пулеметом в одном из зданий... И вдруг как рванет! Я смотрю: мать честная, это же моя рука, оторванная, валяется. Осколки в подбородок, в другую руку попали...

Четыре операции перенес Василий Каменских за полтора года. И остался вот таким, как есть: левой руки нет по самое плечо, правой — чуть ниже локтя.

— Эвакуировали на Урал. Профессор Борис Васильевич Парин, золотой был человек, меня лечил. Все хотел добиться, чтобы я оставшейся культей владел не хуже руки...

А ведь получилось! Две кости на правой — как два пальца, растущие от локтя. Ими Василий Константинович и действует.

В конце 40-х судьба у искалеченных войной молодых людей, в общем-то, была одинакова. Или возвращайся домой, к родным и близким, или доживай век в доме инвалидов.

— А я из Смоленска. В шестнадцать лет на фронт ушел. Да так и потерялся. Искал после войны своих, писал всюду. Никого не нашел.

Так Василий Константинович оказался в Карагайском районе, в Рождественском доме-интернате. Юная Алевтина Ивановна работала здесь секретарем.

— Это не я на нее, она на меня глаз положила! — смеется он сейчас, покусывая седеющий ус.

— Ой, и чего мелешь-то! — всплескивает руками Алевтина Ивановна. — Не слушайте вы его! Пятьдесят лет вместе прожили, а он все как мальчишка. Как скажет чего-нибудь...

Троих детей вырастили Каменских. Младшая, Люба, рассказывала:

— В детстве я как-то даже не осознавала, что у папы рук нет. Он все умел, все мог. Дом наш, например, в котором все мы выросли, сам построил.

В селе, известное дело, забот по хозяйству всегда хватает. И скотину Каменских всегда держали и держат (а это значит бесконечные покосы), и парового отопления в избе нет (дрова надо заготовлять), и огород... У Василия Константиновича на каждый инструмент свои приспособления. И с косой, топором, пилой, лопатой он управляется, пожалуй, ловчей иного здорового. Да что там говорить, если довольно продолжительное время он еще и часовым мастером подрабатывал! Все ходики-будильники, что есть в селе, перечинил.

Он ловит мой взгляд, скользнувший по пустому рукаву, усмехается:

— В любом деле не руки — голова важнее.

Дом у Каменских стоит на высоком угоре. До деревенского колодца ходить далеко, свой копать — до воды не доберешься. А под угором бьет ключик. Только подняться от этого ключика к дому тоже не просто, всю воду расплещешь. И Василий Константинович придумал. Наладил нечто вроде канатной дороги. Туда, к воде, ведро бежит само, обратно подтягиваешь его обыкновенным воротом... Было это несколько лет назад. Сейчас-то здесь и вовсе все усовершенствовано. Не так давно прорыл Василий Константинович канаву к своему родничку, проложил трубы, установил насос. В общем, сработал настоящий водопровод.

А мельница?

Мельница была мечтой. В ней сошлись детские воспоминания о чудесных ветряках (на Смоленщине такие — привычная картина, как поутру дымок над избами) и вздохи жены: "Опять комбикорм на исходе. Надо зерно везти молоть — две бутылки за мешок отдай".

Он долго чего-то мараковал у верстака под навесом, бродил по двору, сопя и насвистывая. Алевтина Ивановна с расспросами не лезла: знала, пока конструкторский замысел не созреет, приставать к мужу бесполезно.

Потом несколько дней он бродил с топориком по лесу. Наконец, вернулся счастливый: "Нашел!".

Ту березу, чуть не метр в поперечине, они свалили вдвоем с соседом. Из могучего ствола Василий Константинович выточил два массивных цилиндра — жернова. А дальше все просто. Один установлен неподвижно внутри короба, к другому через систему ременных передач подведен гигантский пропеллер, установленный на специальной мачте над крышей амбара. Отпусти с тормозов — загудит, закрутится, зашуршит, стекая в специальное отверстие, истертое в порошок зерно... Ветры над угором, где стоит дом Каменских, дуют буйные. Не хуже, чем на родной его Смоленщине...

Уже собираясь уходить, я обратила внимание: на запястье Алевтины Ивановны, натруженном, крестьянском, надета бисерная "фенечка" — узкий самодельный браслетик, современные подростки дарят такие друг другу на счастье.

— Внуки! — засмеялась она. — Шестеро их у нас да две правнучки. Все лето здесь гостили. Надели вот, велели носить. "Не снимай, бабушка, — говорят, — это вам с дедушкой счастье принесет".

Я не стала расспрашивать, принесло ли. Почему-то и так было очевидно: ну, конечно, да.

Портрет марафонца. Зоя Тюфякова

Размышлениями и разговорами о работе для инвалидов, о путях самореализации людей с ограниченными возможностями был насыщен буквально весь маршрут марафона. Ободряли тех, кто упорно учится, обретая профессию. Обсуждали варианты трудоустройства инвалидов с представителями властей и местных организаций ВОИ. Восхищались теми, кто нашел достойное применение своим способностям и талантам. За ним, как правило, стоял сильный характер... И многие марафонцы являли собою именно такой пример.

Если бы Зою Тюфякову увидел какой-нибудь иностранный режиссер, он пригласил бы ее сниматься в кино. Несмотря на изуродованные полиомиелитом ноги и "перекрученный" позвоночник.

Есть, есть в ее лице (в глазах? в душе? в характере?) что-то такое, что притягивает, пленяет, заставляет остановиться и всмотреться. Тонкий овал, почти прозрачная голубоватая кожа, легкие светлые волосы, нос с чуть заметной горбинкой. И — внезапная улыбка, до того откровенно сияющая, что кажется, будто зубов у Зои не тридцать два, а раза в полтора больше. Феллини любил такие "неправильные", неожиданные лица. Но ни Барброй Стрэйзанд, ни Лайзой Миннелли Зое Тюфяковой стать не довелось.

Одна из сестер в многодетной семье, она родилась и выросла в Сиве.

— Удержу никакого со мной — до того бойка была в детстве, — рассказывала она. — Мама говорила, ходить я начала очень рано и куда только не забиралась в свои три года.

А потом случилось это несчастье: полиомиелит.

— И следующие три года я почти не помню. Лет шести только стала как-то снова себя осознавать. Люди в это время в дочки-матери играют, буквы учатся складывать. А я первые шаги делаю, ложку учусь держать. Как младенец, честное слово.

" Вытянутая" обратно с того света, бледненькая, тоненькая, как подснежник, она, тем не менее, вовсе не собиралась довольствоваться ролью всеми опекаемого нежного росточка. В бойких шалостях деревенских ребятишек роль заводилы нередко доставалась ей. В школе училась блестяще. Выпускные экзамены за восьмой сдала на "отлично". И встала проблема: куда идти теперь? Она давно уже стала горожанкой — училась и жила в Перми, в специальной школе-интернате для детей с нарушениями опорнодвигательного аппарата. Старших классов здесь не было.

А она мечтала об истфаке университета. Она не очень четко представляла, чем занималась бы в качестве историка. Рылась в старинных книгах? Вела уроки в школе? Впрочем, теперь это уже и неважно.

— С твоим диагнозом в университет тебя не примут, — доложила родственница, отправленная на разведку.

И Зоя не стала добиваться иного ответа. В конце концов, может, это и верно — любимое занятие должно оставаться любимым, и негоже превращать его в профессию, в кусок хлеба.

...Много лет спустя после этого я разговаривала с директором школы-интерната для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата.

— Обидно, правда? — наседала я на нее. — Наверное, из Зои мог бы выйти неплохой учитель. Особенно для таких же детей, какой была она сама, да?

Вера Николаевна Зубарь, не один десяток лет отдавшая своему интернату, в оценках была осторожнее.

— Не знаю. Трудно судить. Дети-инвалиды — это все-таки народ особый. Дети вообще жестоки. А эти... Не то чтобы тем более, нет. Вовсе нет. Но они не прощают взрослым собственных недостатков. Свою хромоту, неловкие жесты, искривленную осанку они воспринимают как данность, как норму. А то же самое в учителе — совсем по-иному. Наверное, это как подойти к зеркалу и увидеть свое несовершенство через увеличительное стекло. Реакция бывает сокрушительная.

Вера Николаевна рассказала, как совсем недавно из школы-интерната пришлось уволиться преподавателю математики. Сам бывший выпускник этой школы, он страдает такими же нарушениями опорно-двигательного аппарата, как его ученики. И что же? Дети его буквально затравили. Педагог был вынужден уйти в другую школу. Обычную, массовую, для здоровых детей. Удивительно, но факт — там отношения с учениками у него складываются прекрасно.

И все же чрезвычайно жаль, что человеку на костылях общество не может предложить ничего иного, кроме рутинной механической работы. Специализированные училища для выпускников специализированных школ-интернатов во времена Зоиной юности располагали стандартным набором профессий: швея-мотористка, сапожник, фотограф, бухгалтер-счетовод.

С тех пор многое изменилось. Услугами фотоателье, например, пользоваться почти перестали: теперь у многих импортные аппараты-" мыльницы", щелкай сколько хочешь, а проявить, напечатать снимки — нет проблем! На каждом углу точки "Кодак-экспресс", там изготовят тебе качественные фотографии за полдня.

Бухгалтеров вообще развелось видимо-невидимо. Престижная, модная профессия, в которую валом повалил здоровый люд. Где уж тут тягаться инвалиду?

На фоне всех этих перемен неизменным остается только одно: в специализированных училищах для опорников учат все тем же "специализированным" профессиям — швея, сапожник, фотограф...

И Зоя поехала в Иркутск. Конечно, можно было выбрать что-то поближе к дому — тем более что не так их много, этих училищ, из которых она могла выбирать. Но ей хотелось именно подальше. Ведь это такая редкая возможность посмотреть мир!

Меня всегда изумляла в ней вот эта легкость на подъем. Знаете, как она попала в марафон? Совсем случайно. Хотя, с другой стороны, а что могло быть закономернее? Короче, так. Зоя приехала из своего Орджоникидзевского района к драмтеатру — посмотреть на старт марафона, пообщаться с ребятами, помахать рукой вслед... Выяснилось в последнюю минуту, что участвовать в пробеге не сможет колясочник из Чернушки — заболел. Образовалось вакантное место.

— Хочешь? — предложили Зое.

Она не сомневалась ни секунды. Пулей ринулась домой, собрала вещички. Машина районной организации ВОИ, на которой подвозили Зою, догнала марафонцев уже в Ку-куштане.

...А после окончания Иркутского училища Зоя вернулась в Пермь. В "красном" дипломе значилась профессия — "швея" и стоял разряд — IV. На своих костылях она обошла с десяток предприятий. "Требуются, требуются" — кричали объявления у проходных. Но как только Зоя появлялась перед работниками отделов кадров, те отводили глаза:

— К сожалению, вы опоздали.

Она была готова пойти на работу, требующую более низкой квалификации:

— Но вот ведь у вас написано: "Требуются швеи II—III разрядов".

— Вы не справитесь, вы не подходите, — отвечали ей.

Отчаявшись, она пошла в собес. Единственное место, куда ее были готовы устроить, — дом-интернат для престарелых, в кастелянши.

"Всю жизнь штопать рваные простыни и общаться только со стариками? — представила она. — В двадцать лет заживо похоронить себя в богадельне? Ну нет уж!"

Поехала домой, в Сиву. Однако и в родном райбыткомбинате ей отказали.

Тогда, поднявшись из начальственного кабинета на второй этаж, где располагались мастерские швейного ателье, она села за свободную машинку. Ни слова никому не говоря, принялась строчить халаты и фартуки, раскроенной стопкой лежащие в углу.

Женщины-работницы молча переглядывались, пожимая плечами. К вечеру она сделала дневную норму. Назавтра — полторы. На третий день к ней подошла соседка, сидевшая за машинкой у окна:

— Зой, ты подойди в бухгалтерию-то. Начальница сказала, задним числом тебя оформит...

Все, буквально все в жизни ей приходилось пробивать вот таким молчаливым упорством.

Оказавшись как-то по делам в Перми, встретила школьную подружку.

— Иринка! — изумилась Зоя. — Ты как хорошо ходить стала. Откуда такое улучшение? Почему? Как?

Ну та и рассказала, что несколько лет назад оказалась по направлению в клинике у одного московского профессора. Он как раз такие случаи последствий полиомиелита изучает, как у нее. Новые методики лечения пробует.

— Давай адрес, — потребовала Зоя. — Ведь у меня такой же диагноз.

Адрес Иринка дала — подруга все-таки. Только очень сомневалась, что у Зои что-нибудь получится: очереди к профессору громадные, но труднее тех очередей выдержать битву с местными чиновниками от медицины, чтобы получить направление.

Направления от районной больницы Зоя добиваться не стала. Просто взяла на работе очередной отпуск да и махнула прямо в Москву. Остановилась у дальней родственницы — та в ужас пришла:

— Да как же ты, девонька, к профессору этому попадешь?

Зоя к телефону кинулась, сначала все про профессорский распорядок дня вызнала, а потом уж давай у подъезда клиники его караулить. Он как Зоину походку увидел, сам заинтересовался, подошел. А она... Ну, Зою надо видеть. Она своей улыбкой распахнутой, своим сиянием внутренним — вы, мол, лишь только скажите, как надо, я все сделаю — любого обворожит.

Короче, положил профессор Зою в свою клинику в обход всех направлений и инструкций. Через месяц — с гипсовой лонгетой на ноге — выписывает.

— Месяц, — говорит, — тебе отдыху. Ну, а недельки через три снова ко мне приедешь.

А что прикажете эти три недели в Москве делать? Обратно в Сиву катиться? А там как? Снова через месяц отпуск ей никто не даст, и просить неловко будет. Без содержания? Да, выход, конечно. Но опять же все в деньги упирается. А главное... Главная причина была в том, что Зое очень не хотелось возвращаться вот так — с лонгетой на ноге, с туманными перспективами. Ей хотелось порхнуть перед односельчанами как птичка: да, бегаю! Да, вылечили! И потом — после всех этих радужных надежд, даруемых столицей, вновь в тусклую, будничную, обыденную жизнь. Ее "роман" с московской клиникой был праздником. И этот праздник еще не кончился. Нет, не кончился.

И тут Зоя вспомнила: дядя! Родной брат ее матери, дядя, живущий в Белоруссии. Вот кого она всегда хотела навестить. И мама частенько о нем вспоминает. Зоя тоже мечтала увидеться и с ним, и со всей его семьей, да вот только не чаяла, что когда-нибудь сможет выбраться. В Белоруссию с Урала — не ближний свет. То ли дело от Москвы...

Мне до сих пор непонятно, как молоденькая больная провинциалочка — с гипсом на одной ноге и малопослушной другой — доехала поездом из Москвы до Минска, в Минске сделала пересадку на поезд, идущий через Шклов, в Шклове выбралась на станции. И тут встретил ее дядька на велосипеде. И на раме этого велосипеда довез к себе, в село под Шкловом, где она и прогостила благополучно отпущенный ей профессором срок.

К себе в Сиву после серии необходимых операций она, конечно, не порхнула, как птичка, но двигаться ее ноги стали гораздо лучше.

Жизнь человеческая — как весенний ручеек меж сугробов. Кажется: ну вот, неодолимое препятствие, стоп! Ан смотришь, обойдет водица неприступный камень, спрячется под корочкой льда, вынырнет в другом месте. И все равно найдет, пробьет, проторит себе русло-дорогу. Туда, куда и стремилась. Я часто думаю, глядя на людей вроде Зои, созданных, казалось бы, совсем для другой жизни, чем та, которой они живут: ну, а повернись судьба по-другому, что с тобой было бы?

На курсах вождения мотоколяски Зоя познакомилась с молодым человеком. Василию она сразу понравилась, это было понятно. Он ей? Да как сказать. Серьезный, сдержанный. Видно, что умен.

Только передвигается еще хуже Зои. С Васей Зою познакомил школьный приятель — балагур, весельчак Володька. Володька пел, играл на гитаре, кружил головы девушкам, а Зоя хохотала, слушая его, и не принимала слишком всерьез все его намеки насчет Васиных взглядов и вздохов.

А зря, между прочим, не принимала.

Тот сентябрь, время обучения на курсах, остался в ее памяти как светлое, бесшабашное, веселое время. Но все светлое и бесшабашное в нашей жизни коротко. Она вернулась домой и думать забыла и про балагура Володьку, и про томные взгляды Васи.

Но через год, в такой же вот золотой, прозрачный сентябрь, возле ее родительского дома в Сиве вдруг остановилась легковушка с ручным управлением. Зоя обомлела: Вася с Володькой!

Пока Василий выбирался на свою коляску, Володька увлек Зою в комнату:

— А мы ведь тебя сватать приехали. И не вздумай ему отказать!

Она пыталась что-то лепетать про любовь, то есть про то, что если ее нет — какой же "замуж"? Разве только по расчету. А за инвалида — какой расчет?

— Да? — взвился всегда благодушный Володька. — Никакого? Да хоть семья у тебя будет! Собственная. А просидишь в своей Сиве — всю жизнь в няньках у племянников проведешь.

Это было правдой. Зоя знала, сколько девочек из их интерната, умниц-красавиц, разделили такую участь. И Володька знал, что она знает, что он прав.

В общем, в тот же вечер Васина легковушка увезла ее в Пермь. На следующий день они подали заявление в загс. Через два месяца отгуляли свадьбу...

Все эти истории из Зоиной судьбы я выслушала, конечно, не в один присест. Помню, долго приглядывалась к ней. Быть может, даже дольше, чем к другим марафонцам. Хрупкая, иной раз неловкая, легкая и на слезы, и на улыбку, всегда готовая чем-то помочь, удружить.

Именно вокруг Зои собирались всегда, где бы мы ни оказались, местные инвалиды. И обязательно находились один-два, с кем у нее завязывались долгие исповедальные разговоры. Марафонцы теребили ее, звали к автобусу:

— Зоя, скорей, ну кончай же ты свои беседы, опоздаем же!

Она только улыбалась в ответ: сейчас-сейчас, мол, подождите!

И я помню, как именно Зоя, хрупкая, неловкая, смешная наша Зоя, в один прекрасный день сдвинула, сломила ледок наших "круглых столов", несколько официальноказенных поначалу. В Чусовом она вдруг начала рассказывать о том, как умирал в больнице ее муж — тоже полиомиелитик-колясочник, с еще более глубокой инвалидностью, чем она сама. Как они мечтали о сыне, как родили и растили его. Как сопротивлялись этому обстоятельству врачи и социальные службы. Да куда, мол, еще вам увечным, ребенка? Разве справитесь? А получился абсолютно здоровый, красивый мальчик, нежно и трогательно заботящийся о матери. (Я видела его. В Кунгуре, где у нас была первая стоянка, именно в те дни проходил знаменитый фестиваль молодежной музыки "Рок-лайн", был Зоин Ванюша там. То-то удивился сын, встретившись с матерью в одной гостинице!)

Обо всем этом — безыскусно, просто, как задушевной подруге, — Зоя вдруг начала рассказывать чиновникам, собравшимся за "круглым столом". И когда слезы вдруг перехватили ей горло, я увидела, нет, кожей почувствовала: не у одной меня защипало в носу и мурашки побежали по коже. После Зоиного рассказа всем стало как-то совестно отделываться обтекаемыми обещаниями и дежурными призывами.

Хрупкая, наивная, иногда неуместно восторженная, как дореволюционные институтки, она ценой своего характера перевела разговор в иное измерение, в иной масштаб цен.

"Вот оно — мужество исповеди", — подумала я тогда. Видно, действительно, только абсолютно откровенная, искренняя исповедальность способна что-то тронуть в чужих душах.

Если ты хочешь быть услышанным, не надо кричать и требовать. Скажи о себе сокровенное. Больно? Трудно? Хлопотно? Но именно такой ценой добывается истинное понимание.