Библиотека

Вот такая история... Вместо вступления

Эта история случилась со мной много лет назад. В те незапамятные времена, когда по нашим улицам ходили только здоровые люди, а обсуждать проблемы больных, увечных или инвалидов вслух было не принято. Когда "импорт" доставали "по блату". Да и касалось это преимущественно одежды-обуви. Ну, еще мебели там или косметики. Про зарубежные сласти — печенье, конфеты, а тем паче мороженое — и слыхом не слыхивали.

Ах, мороженое! Оно считалось главным сезонным лакомством, продавалось, как правило, лишь летом. И потому, естественно, приравнивалось к "дефициту" (еще одно словечко из тех времен).

Так вот, в ту далекую сейчас уже эпоху ехала я как-то в автобусе. День был жаркий, августовский, томительный. Немолодая женщина на сиденье рядом вздыхала и охала, все пристраивая на коленях многочисленные авоськи, сумки, какие-то пакеты... Потом начала суетливо рыться в них.

— Валидол ищу, — пояснила мне, словно извиняясь. — Запропастился куда-то. А я сегодня вся избегалась...

Валидол, по счастью, у меня с собой был. Я протянула ей таблетку. И как-то неожиданно мы разговорились,

— Сыну меня инвалид, — жаловалась соседка. Собственно даже нет, не жаловалась — просто рассказывала, как рассказывала, видно, уже не в первый раз. — Двадцать восемь лет. Совсем не ходит. По квартире на коляске, а на улицу — куда ж я его спущу? Капризный стал. И понять-то его можно, это и здоровый человек одичает, запри-ка его в четырех стенах! А тут инвалид... Без моей помощи ни в туалет, ни на балкон, ни на кухню. Да еще и сердится. Я ему говорю: Славик, зачем ты меня обижаешь? Ведь случись что со мной — как ты жить-то будешь?" Надуется, отвернется к стенке. Неделю может со мной не разговаривать. Сегодня вот пошла по делам, он просит: "Мама, купи мне мороженку". А мне в собес надо было, в больницу, потом еще на почту... Да в "Гастрономе", вот тут, на углу, треску выбросили — час простояла. Не встретила мороженое, не было нигде.

Я ехала дальше. Точнее, должна была ехать. Но что-то в рассказе моей попутчицы, в этом привычно заполошном бабьем сетовании на судьбу, царапнуло душу, зацепило, защемило, заставило выйти вслед:

— Давайте я вам хоть сумки помогу донести.

Она обрадовалась. С искренним облегчением протянула мне свои авоськи. Не такие уж тяжелые, между прочим. Видно, и впрямь августовская жара довела ее до полуобморочного состояния.

У квартиры на четвертом этаже стандартной хрущевской пятиэтажки мы расстались. Я вернулась на бульвар, дождалась своего автобуса... И когда через три остановки вышла на площади — обомлела: прямо передо мной тетка в грязном белом халате, распахнув свой лоток-холодильник, продавала вафельные стаканчики пломбира за девятнадцать копеек. Очереди не было.

Почти машинально я подошла к ней и купила две порции. Зачем? Отвезу им! Вот удивятся-то. Помню, что это решение, пришедшее внезапно, необыкновенно воодушевило меня. Я представила, как ворчливый Славик, обиженный на весь белый свет и свою судьбу, лежит, отвернувшись к стенке. Как ахнет, открыв мне двери, его мать. Как вскинется он, опершись на локти. Как, счастливые, они обнимут друг друга, и простят в очередной раз, и помирятся. Я чувствовала себя волшебником, сотворяющим чудо. Как просто, как легко, как дешево, оказывается, обходится нам этот процесс производства чудес! Всего-то - тридцать восемь копеек и минут пятнадцать личного времени...

Все получилось совсем не так, как я, умиленная собственной добродетелью, представляла.

Дверь на звонок открыли мгновенно. Моя автобусная знакомая стояла в прихожей, а на руках у нее висел — буквально висел, другого слова подобрать не могу — скрюченный, весь какой-то всклокоченный парень. Судя по всему, они направились в туалет.

— Скорей, мам, скорей! — не то стонал, не то приказывал он. — Ну что еще там?

А там... Там была я со своим мороженым. Наверное, они все-таки обрадовались.

Наверное, потом, справившись со своими делами, мысленно благодарили меня... Но в тот момент, когда в распахнутую дверь я протянула два вафельных стаканчика, их лица не выражали ничего, кроме тревожного изумления.

Эта реакция, помню, меня обескуражила.

Впрочем, не менее обескураживающей была и реакция моих коллег, когда, придя на работу, я поделилась впечатлениями от этой встречи.

— Ты с ума сошла! — вскричал один. — Ты хоть представляешь, что натворила, добрая ты наша? Ты же подарила человеку надежду, которую не сможешь осуществить.

Я молчала, а мне приводили все новые и новые доводы:

— Ну вот скажи, ты что же сейчас каждый день будешь к нему приходить, как лучик света? Может, ты готова с ним подружиться? Читать книжки, рассказывать новости, беседовать по душам? Нет ведь? Нет!

Конечно, нет. У меня и в мыслях такого не было, когда я совершала свой благородный поступок. Это было движение души, рефлекторное, как чихание от соринки в носу, безотчетный порыв.

Но мой невинный жест, как это нередко случалось в те времена в нашей компании, послужил поводом для целой дискуссии. Вспомнили и библейские "благие намерения". И слова мудрого Лиса из сказки Экзюпери об ответственности за тех, кого приручили. И цвейговское "Нетерпение сердца"...

Впрочем, задумалась и я сама. Потому что простенькая история с мороженым показалась теперь не такой уж простенькой и проходной. Что есть сочувствие и зачем оно? И как должно проявляться? И только ли на сочувствии следует выстраивать отношения между больным и здоровым, сильным и слабым, могущим и ограниченным в возможностях? И каковы вообще должны быть эти отношения? В мире, социуме, в котором ты обитаешь, в твоей конкретной жизни, наконец?

Быть может, некая "виноватая" память о Славике (отчасти во всяком случае) и послужила причиной того, что я взялась за эти записки. То есть сначала за то, что им предшествовало.