Библиотека

Глава 13. Детский церебральный паралич

От услуг приходящей прачки давно пришлось отказаться. На мне оказались все домашние дела, занятия с Карен и общественная работа, поэтому Мари и Глории пришлось часть моих обязанностей взять на себя. Впрочем, это пошло им только на пользу. Ежедневно видя, каких неимоверных усилий стоит Карен сделать самые простые вещи, те, которые мы делаем не замечая, они с детства учились сочувствию и состраданию. И это тоже было им на пользу.

Карен очень любила музыку, и мы всячески старались поддерживать этот интерес, развивать у нее слух и чувство ритма. У нас был радиоприемник с проигрывателем. В шесть лет она просила поставить ей «Щелкунчика», а в семь — «Травиату».

Каждый день после ужина мы на пятнадцать минут собирались послушать музыку. Карен вставала к брусьям, мы танцевали. Однажды мы с Мари изображали «Марш деревянных солдатиков», и Карен тоже «танцевала» — раскачивалась и дрыгала ногами. Вдруг Мари остановилась и бросилась вон из комнаты. Я подождала, но она не возвращалась. Тогда я пошла искать и нашла ее у себя в спальне. Она лежала на кровати и горько рыдала.

— Что случилось? У тебя что-то болит? — испуганно спросила я.

За все свои девять лет она никогда так не плакала. Я в растерянности склонилась над ней.

Мари обхватила меня руками и притянула рядом с собой на кровать. Успокоившись, что она цела и невредима, я дала ей выплакаться. Рыдания душили ее и только спустя некоторое время стали понемногу стихать. Она повернула ко мне заплаканное лицо и произнесла пронзившую мне сердце фразу:

— Как больно смотреть на нее. Если бы я только могла отдать ей свои ноги, — и Мари снова расплакалась.

Хотя по-прежнему маленькая для своего возраста, Карен подросла за лето и поправилась на восемь фунтов. Носить ее становилось все труднее, к тому же еще мешал корсет.

Это случилось в пятницу, шестого сентября 1946 года. Я понесла Карен наверх, споткнулась и с большим трудом удержалась, чтобы не упасть. Испуганная, я села на ступеньки, посадив ее на колени.

«Ох, какая же она тяжелая, — подумала я. — Почему я раньше не замечала?»

Тут я сообразила, что Джимми был в отпуске почти месяц, и мне не приходилось носить Карен. И здесь, на полутемной лестнице, мне в голову пришла ужасная мысль, словно клещами сдавившая мне сердце.

Я крепко прижала к себе Карен.

— Мамочка, пусти, мне больно.

Я разжала руки и прислонилась к стене. Эта мысль перечеркнула всю радость, все прошлогодние успехи — самый главный фактор воспитания дочери стал нам недоступен. Мои слезы падали ей на лицо, а тельце сотрясалось от моих рыданий. Карен никогда не видела меня плачущей, тем более так горько и безысходно.

— Мамочка, у тебя что-то болит? Ну пожалуйста, не плачь. Ну мамочка, что случилось? Где больно?

Она обхватила меня и крепко прижалась ко мне лицом.

— Ногу подвернула, — наконец смогла произнести я. Меня снова стали душить рыдания, и я изо всех сил старалась с ними справиться.

— Сейчас пройдет, уже не так больно.

И про себя: «Боже, как мне сказать ей о том, что она не может вернуться в школу? Это разобьет ей сердце, и Джимми тоже».

Я вытерла глаза и встала.

— Идем, киска. Тебе пора спать.

Я наклонилась, взяла ее на руки, отнесла наверх, вымыла и уложила спать. Вернувшись к себе в комнату, я села в кресло. В прошлом году сестре Розалии было все труднее и труднее носить ее, а нынче это будет просто невозможно. Если мне, которая делает это ежедневно уже шесть лет, становится трудно поднимать и носить Карен, монахиня, у которой целый класс детей, постоянно требующих ее сил и внимания, с этим никак не сможет справиться. Я встала на колени и попросила Бога помочь мне сделать так, чтобы для Карен это оказалось как можно меньшим потрясением.

Она проснулась одновременно с Рори и, после того как они оделись, я предложила всем вместе построить из кубиков большой дом. Потом пришла соседская девочка, мы послушали музыку, поплясали, и все время меня не покидала мысль: «Когда лучше всего ей сказать?»

Я начала купать их около шести, и, намыливая Карен, как бы между прочим сказала:

— А знаешь, Воробышек, ты очень выросла за лето. Ты гораздо выше и толще, чем в прошлом году, и сестра Розалия не сможет теперь тебя носить, поэтому ты нынче останешься дома и будешь помогать мне с Рори. Будешь учить его всему, что умеешь сама, он уже достаточно большой. А к тебе будет приходить домой учительница. — Я говорила и говорила, не закрывая рта и продолжая мыть Карен.

— Мы с тобой хорошенько позанимаемся, ты научишься все делать сама и сможешь вернуться в школу. Сестра Розалия не такая сильная, как мама, и если она будет следить за всеми детьми, да еще помогать тебе, то может даже заболеть. Мы же этого не хотим, правда?

У нее задрожали губы, и слезы ручьем полились по веснушкам. Я домыла Карен, вытерла ее и, завернув в полотенце, посадила к себе на колени.

— Я понимаю, как тебе тяжело, — сказала я, — и мне очень жаль, что так случилось, но только подумай, как здорово будет вместе вести домашнее хозяйство.

Я накинула на нее ночную рубашку.

— Конечно, это нелегко, но постарайся быть умницей.

— Хорошо, я постараюсь, — только и сказала она.

Самым трудным был первый день школьных занятий. Я с вечера приготовила одежду Мари. Утром она волновалась и не хотела завтракать. Потом ее надо было уговаривать чистить зубы; она так вертелась и дергалась, что причесывать ее пришлось вдвое дольше обычного. Наконец, она была готова — чистенькая и накрахмаленная. Как только был завязан последний бант, она бросилась к дверям, остановилась, бросилась обратно, расцеловала всех — Рори, Карен, меня, кошек, кроликов и собаку.

— До свидания, до свидания, — пела она, сбегая с холма.

Я стояла у дверей с Карен на руках, и мы смотрели вслед Мари, пока та не скрылась из глаз.

Мимо нас веселыми шумными стайками, размахивая портфелями и коробками для завтрака, пробегали ребятишки, одетые в яркие, нарядные платьица и курточки.

— Мамочка, — Карен повернулась и взглянула на меня полными слез глазами, — я когда-нибудь пойду снова в школу?

— Думаю, да, — ласково и уверенно ответила я. — Это и есть одна из целей, ради которых мы так много работаем.

— И я бы тоже сегодня пошла с Сэнди и Рут Энн, — вздохнула она.

Нам обеим нужно было срочно отвлечься, заняться чем-то другим.

— Идем, Воробышек.

Мы вернулись в кухню и сели к столу. Я достала носовой платок:

— Вытри слезы, а то затопишь всю кухню.

Вдвоем мы досуха вытерли ей щеки.

— Давай приготовим что-нибудь особенное папе на обед.

Я посадила ее на специальный стул, сантиметров на двадцать выше обычного и с широкой подножкой. (Лучше всего был бы, конечно, высокий детский стульчик, но шестилетний ребенок в него не влезает.) Я подвинула ее поближе к столу, надела передник — точно такой, как у меня, — и привязала шарфом к спинке стула. Потом из кладовой принесла миску и банку томатов, открыла и поставила на стол.

— Помоги мне, пожалуйста, готовить обед.

С трудом, двумя руками, она взяла банку и опрокинула ее в миску. И пролила совсем немного. Я нарезала лук, смешала с томатами, добавила приправы и дала ей коробку панировочных сухарей.

Рори горел желанием помочь. Ему пришлось тоже дать коробку (конечно, пустую), он подержал ее над миской, а потом принялся гонять по кухне вместо мяча. Наигравшись, потребовал:

— Каен, дать Лоли пить мака, — что означало: «Карен, дай Рори попить молока».

От Карен требовались немалые усилия, чтобы удержать коробку с сухарями, перевернуть ее, трясти, да еще следить, куда они сыпятся. Она справилась с работой и просыпала на колени, на стол и на пол не больше половины.

Я засмеялась и сказала:

— Теперь ходить по кухне будет рискованно.

— Мамочка, что такое «рискованно»?

— Опасно.

— Рискованно... — она словно пробовала слово на вкус. — Лазать по деревьям может быть рискованно.

Я кивнула. Карен улыбнулась, довольная, что в ее словаре появилось новое слово.

Я не преувеличивала, когда сказала, что ходить по нашей кухне было рискованно. Благодаря изобилию кошек, собак и кроликов, игрушек и мячей, да еще черепахе в придачу у членов семьи выработалась довольно специфическая походка. Нормальный шаг, когда поднимаешь ногу и опускаешь ее на пол нередко заканчивался членовредительством, поскольку нога вставала не на твердый пол, а на какое-нибудь, пытающееся увернуться от вас животное или выскальзывающую из-под ноги игрушку. Вот так, скользя по рассыпанным по полу крошкам, я почувствовала себя, как Мэри Пикфорд в фильме «Вход с черного».

— Послушай, Карен, — начала я, — мне вспомнилась замечательная история. Однажды... — Так, рассказывая эту очаровательную историю, я достала швабру и начала убирать оставшийся после нашей стряпни беспорядок. Пол был такой скользкий, что временами мне приходилось прерывать свое повествование и удерживать равновесие, используя швабру, как лыжную палку. Наконец, я подмела пол, налила себе чашку кофе, села и закончила рассказ. Карен хохотала до упаду.

— Она, наверное, выглядела в точности как ты. Какая хорошая история!

— Апать, исе, — потребовал мой сын, обожавший слушать, когда рассказывают, даже если он и не понимал смысл слов.

— В другой раз, — ответила я, хватая его в тот самый момент, когда он запустил обе руки в миску.

— Мамочка, включи радио, — попросила Карен, — и пока ты пьешь кофе, мы поиграем в нашу игру.

Я включила приемник и поймала ту станцию, которая каждый день по несколько часов передает классическую музыку. Мы слушали, а потом рассказывали друг другу, какие картины вызывает в нас эта музыка. Это было очень интересно и к тому же познавательно, и я люблю такую игру не меньше Карен — она помогала развивать вкус к музыке. А самое главное — Карен училась слушать. Она начала узнавать композиторов, различать инструменты в оркестре. У нее оказалось врожденное чувство ритма и рано проявился абсолютный слух.

Я видела радость Карен, когда в комнату ворвались сверкающие звуки «Щелкунчика» и целиком захватили ее. У нее такое подвижное личико — никогда не угадаешь, что с ним произойдет в следующую секунду. Музыка на время отвлекла ее от утренней обиды, а я, сидя за кофе, думала о своей дочери.

Затрудненные движения, физический дискомфорт, боль, чувство безысходности и одиночества — и, с другой стороны, ясная речь, бесспорно жизнерадостная личность и острый ум. Но как мы сумеем развить этот ум? Я наблюдала за Карен.

Давным-давно мы прозвали ее Воробышком. Такое прозвище подходило ей как нельзя больше. Она очень напоминала этих славных созданий — крошечных, бойких, дружелюбных и отнюдь не робких. У нее был звонкий, нежный голосок, и она была такая же общительная, как они. В силу обстоятельств она много времени проводила в обществе взрослых и научилась не смущаться в любой компании. Она легко заводила дружбу с людьми любого возраста, и это в какой-то степени помогало сгладить одиночество, на которое обречен любой необычный ребенок.

Проделав ежедневные упражнения и массаж, я решила не заниматься в тот день домашними делами, а отправиться куда-нибудь с Карен и постараться развлечь ее.

— Если ты поможешь мне надеть на Рори свитер, мы все отправимся в Виллидж.

— Вот хорошо-то! — весело воскликнула она, а потом брату: — Иди сюда, сынок.

Он радостно затопал ножками.

— Скаей, Каен, скаей памаги маме.

Я проехала по главной улице и поставила машину около ювелирного магазина мистера Бэлфа. Не раз я сама искала в этом магазине утешения от бед, а на Карен поход сюда действовал как тонизирующее средство. Мистер Бэлф всегда был рад видеть ее и обязательно рассказывал ей какую-нибудь интересную историю о своем товаре. Рори вел здесь себя просто замечательно. Он обожал мистера Бэлфа, ходил за ним, как ягненок, и, широко раскрыв глаза, слушал его истории.

Теодор Бэлф замечательный человек и талантливый автор. Невысокий, коренастый, смуглолицый, с темными волосами и глазами, полными мировой скорби и все же светящимися надеждой и сочувствием. У него особая страсть к часам. Он обращается с ними, как врач, нежно и аккуратно. Его умелые прикосновения возвращают голос часам и восстанавливают очень старые, изношенные механизмы, которые он получает со всех концов света. Он возвращает молодость престарелым кукушкам, и в тот день тоже пригласил нас полюбоваться деревянными птичками и послушать их веселые голоса. Глаза детей сияли восторгом.

Слегка сутулясь, он ходил по мастерской, находившейся позади магазина, а мы — следом за ним. Остановившись около своего рабочего стола, мистер Бэлф позвал нас. Он осторожно взял в руки старинные карманные часы и вынул их из футляра. Я прислонила Карен к столу, мистер Бэлф на секунду положил часы, поднял Рори и посадил его рядом с Карен. Все трое с интересом склонились над часами.

— Они очень старые, — сказал мистер Бэлф, — их нужно заводить ключиком.

Карен повернулась ко мне и прошептала:

— Сейчас будет история.

— Так вот, — продолжал старый мастер, — у этих часов интересная история. Жил-был много лет назад, точнее — в 1791 году, в Англии часовой мастер по имени Хю-мель. Однажды к нему в мастерскую пришла богатая леди. Он знал, что она богатая, потому что когда зазвонил дверной колокольчик, он поднял голову и увидел прекрасную карету, запряженную четверкой белых лошадей. Да и сама дама была одета в синий бархат я дорогие меха, в ушах и на шее у нее сверкали бриллианты. Она улыбнулась и ласково заговорила с ним: «Я бы хотела, чтобы вы сделали часы для моего сына, который отправляется в очень далекое путешествие...»