aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Библиотека

Глава 1. Детский церебральный паралич

опровергая множество мрачных предсказаний относительно своих шансов на жизнь.

Меня отвезли обратно в палату. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь кретоновые занавески, рисовало морозные узоры на кленовых стульях и бюро. Медсестра помогла мне расчесать волосы и перевязать их лентой.'

— А теперь наденем нашу кофточку, попудрим нос и подкрасим губы.

Потом она ушла. Мне стало понятно, что имела в виду моя подруга, когда сказала, что медсестры ведут жизнь во множественном числе.

Я лежала тихо, переполненная счастьем. Оно было хрупким, как скорлупа, и я чувствовала, что движение или звук могут его разрушить. Большую часть этого счастья составляло облегчение, что Джимми не придется снова пережить то страдание, которое он испытал в прошлом году, когда умерла наша вторая дочь. Сегодня случилось чудо, и я все еще ощущала радость и изумление, проснувшиеся во мне при громком крике ребенка.

Мысли перескакивали с одного на другое, и, наконец, я сосредоточилась на том, что маленькая Мари похожа на меня; хорошо бы, эта малышка была похожа на своего папу.

— Девочки должны быть похожи на отцов, — сонно размышляла я.

Если она будет похожа на отца, то вырастет красавицей. У Джимми удлиненное лицо, энергичное и славное, аккуратный нос, решительный подбородок с ямочкой, и голубые, как летнее небо, глаза, глубоко посаженные и чуть-чуть раскосые, красивая линия высоких скул. Уши у него красивой формы, прижатые к голове.

Она сможет носить любую прическу, а если у нее к тому же будут такие же густые и волнистые волосы, как у него, — чего еще может желать девочка?

Мы были женаты шесть лет, но при мысли о Джимми мое сердце по-прежнему начинало биться быстрей. Я знала, что делала, когда предложила ему жениться на мне.

Услышав шаги и осторожный стук в дверь, я открыла глаза и увидела его, нерешительно стоящего в дверях. Он держал в руках коробку, и по предыдущему опыту я знала, что радость Джимми может выразить себя только в форме четырехфутовых гладиолусов самых ярких цветов.

Он быстро подошел, положил цветы в ногах кровати и обнял меня.

— Ты еще красивей, чем всегда, — сказал он и, придвинув к кровати стул, двумя руками взял мою руку.

В дверь постучали.

— Войдите, — крикнула я.

Это был доктор Джон Грэнди, наш педиатр.

— Что вы думаете о нашем ребенке? Она такая же хорошенькая, как Мари? Вы сосчитали у нее пальчики на руках и на ногах?

— Да-да. И голубые глаза — и что еще? — улыбнулся он. Он сел возле кровати, и я ждала, что вот сейчас он примется выражать свой восторг.

— И это все, что вы можете сказать? — спросила я, смеясь, что он не проявляет такого энтузиазма, как мы.

Джимми встал, взял цветы и вручил их мне. Я сняла крышку — вот они, все восемнадцать, по дюжине цветков на каждом стебле, оранжевые, желтые и малиновые.

— Какая прелесть. Можешь поцеловать меня еще раз.

Джимми взял коробку и положил ее на бюро.

— Вы, Джон, что-то очень тихий, даже для вас это слишком, — заметила я.

Джимми снова сел и взял меня за руку. Джон облокотился на спинку кровати.

— Вы когда-нибудь видели такую крошку? — спросила я.

— Никогда, — ответил он, пристально глядя на меня. — Пока вы тут прихорашивались, мы с Джимми поговорили.

Джимми сжал мою руку.

— Мари, — мягко произнес Джон, — вы должны понять, для нее еще все далеко не позади. Я уже сказал

Джимми, мы старые друзья, и для нас всех лучше трезво оценивать шансы Карен.

Я была права — скорлупа оказалась Хрупкой и звук тут же разрушил ее.

В комнате стало очень тепло. День обещал быть жарким. Джон переступил с ноги на ногу, и я подумала, что он движется очень медленно, но потом поняла, что он никогда не делает лишних движений.

Я посмотрела на Джимми. Он был бледен и не сводил глаз с Джона. Я вдруг вспомнила, что он был бледен, когда вошел в палату.

Голос Джона звучал тихо и спокойно.

— Я уже сказал Джимми, что ни один недоношенный ребенок не может считаться вполне нормальным и благополучным, и его шансы на выживание зависят от веса. Любой новорожденный с весом меньше пяти фунтов считается недоношенным, даже если он родился в срок.

Джимми зажег сигарету и дал ее мне.

— Через день-другой, — продолжал Джон, — мы будем знать, полностью ли раскрылись у нее легкие и сможет ли она сама есть.

— Что еще может случиться? — спросила я.

— Мы еще несколько месяцев не можем быть уверены на счет ее зрения, — ответил Джимми. — Как объяснил Джон, нам предстоит нелегкое дело. Каждая набранная унция — выигранная битва; фунт — победная кампания. В лучшем случае у нее около 20-40 шансов выжить.

Мы разговаривали около часа, и Джон собрался уходить. Несмотря ни на что, его честность и уверенность действовали ободряюще.

— Я распорядился, чтобы у Карен круглосуточно дежурили три медсестры, — сказал он уже в дверях. — Я еще зайду попозже.

Спустя много времени, да и то случайно, я узнала, что много часов, особенно по ночам, доктор Джон провел возле Карен.

Когда он ушел, я повернулась к Джимми.

— Слава Богу, что у нас есть Джон. Если кто и сможет выходить ее, так это он. Он будет работать, мы станем горячо молиться, и в один прекрасный день она выйдет отсюда кругленькая и толстенькая.

— Ну конечно, — сказал Джимми. И он в самом деле верил в это.

Время, проведенное в больнице, было для меня трудным. Каждый раз, когда я слышала в коридоре звук колес, мне казалось, что это везут еще один баллон с кислородом для Карен. Любой разговор в холле казался мне срочным консилиумом. Звук быстрых шагов был как сигнал «опасность».

Утренний звонок на послеродовом отделении раздается раньше, чем на других, в пять пятнадцать. Однако здесь это не скорбный звон, а радостный благовест нового дня и новой жизни.

Малышей приносят матерям с пяти до шести. Я лежала в предутренних сумерках и прислушивалась к шумным каталкам с новорожденными — их везли по коридору и останавливались, чтобы отнести с тележки к матери. Когда они, не замедляя хода, проезжали мимо моей двери, я старалась думать только о том, как нам повезло — она держится, даже немного набрала вес. Но за двадцать четыре часа бывает шесть кормлений, и это было для меня нелегким испытанием.

Мне не терпелось встретиться со своей дочерью, хотя бы через окно. Двадцать второго августа, когда ей было четыре дня, встреча состоялась.

Я тщательно подкрасилась, расчесала волосы и завязала их лентой под цвет своего халата. С трудом, опираясь на медсестру, я встала с кровати и опустилась на кресло-каталку. Это происходило еще за несколько лет до того, как наука настолько продвинулась вперед, что мам, как сейчас, уже на следующий день после родов отправляют на прогулку.

Медсестра вывезла меня из палаты и через холл привезла в отделение для новорожденных. Дверь там была посередине, а обе стены вдоль коридора — стеклянные. Это была светлая комната, со множеством окон, утреннее солнце ярко светило на нежно-желтые стены. Умывальники и столы со всем необходимым для малышей были справа. Кроватки с новорожденными аккуратно стояли по четыре в ряд. Налево, как раз у окна, где я стояла, находились три продолговатые ящика из стекла и металла, окруженные множеством непонятных трубок и циферблатов. Это и были инкубаторы.

Нас с Карен представила друг другу сестра Джеки Байя, улыбавшаяся мне глазами — всю нижнюю часть лица у нее закрывала маска. Она показала мне на мою дочь, лежавшую в ближайшем инкубаторе. Осторожно встав с кресла, я со страхом и радостью впервые посмотрела на свою малышку.

Карен с головы до ног была закутана в вату. Увидев ее впервые, я была потрясена — она казалась такой крошечной. Как может жить такой малюсенький человечек, удивлялась я, наблюдая за ней. Она же меньше любой из кукол Мари. Я ухватилась за подоконник и стояла, пытаясь уловить ее дыхание. Немного погодя я была уверена, что мне это удалось. Теперь я стала изучать ее с эстетической точки зрения. Мне кажется, это был самый изящный младенец из всех когда-либо существовавших. Я не могла оторвать от нее взгляда. Как мне хотелось дотронуться до нее, взять ее на руки!

Должно быть, я уже долго простояла там, когда почувствовала, что мне становится плохо. С трудом оторвавшись от Карен, я снова опустилась в кресло. Сестра отвезла меня в палату, уложила в постель, вышла на минуту и вернулась с лекарством, хотя и отвратительным на вкус, но вернувшим мне силы. Когда она ушла, я лежала с закрытыми глазами и старалась восстановить в памяти каждую деталь крошечной головки.

Через три дня меня выписали. Прежде чем уйти, я долго стояла у окна, запоминая черты моего ребенка. Я заметила одной из сестер, что голова Карен не больше апельсина, который я съела на завтрак.

— Ничуть не больше, — ответила она, — а весит меньше, чем цыпленок, которого я вчера купила на ужин.

Но погодите немного. Скоро она станет величиной с целого индюка.

Для большинства людей больница — что-то вроде разбойничьего логова, где их держат заложниками и, прежде чем выпустить, что-нибудь отбирают: аппендикс, гланды или несколько фунтов веса после болезни. Но та же больница, подобно Робин Гуду, пытается искупить свою вину, восстановить свое доброе имя, одаривая других. Женщина, например, забывает обо всем, когда ее везут к дверям, а рядом шагает медсестра с маленьким, мягким сверточком.

Бабушка, рожавшая детей дома, у себя в спальне, в окружении кастрюль с горячей водой (я никогда не могла понять, для чего они нужны и никогда не видела в больнице ни одной кастрюли), была лишена одного — ей не дано было испытать ту радость и волнение, которые ощущаешь, когда несешь домой свое новорожденное дитя.

Мы с Джимми уже прочувствовали эту радость, когда привезли домой нашу первую дочь, Мари. Он внес ее в дом так, как не вносил в него ни одно приобретение — Джимми был немного напряжен и очень горд.

Тогда, два с половиной года назад, мне показалось, что я долго отсутствовала. Все вокруг одновременно выглядело родным и в то же время каким-то незнакомым. Джимми включил термостат на 26о, чтобы мы «не замерзли». Там, где раньше была наша кровать, стояла нарядная колыбелька. На комоде лежали горы пеленок. В ванной коробочки талька, баночки, бутылочки с детским кремом и маслом вытеснили бритвенные принадлежности Джимми и мою косметику. На столе стояли детские весы. В ванной расположилась складная ванночка. В доме была суматоха, в доме был младенец, и это было чудесно.

На этот раз нас ожидала дома Мари. Повернув за угол, мы увидели на лужайке ее и маму. Никогда они не казались мне такими красивыми. Мама — женщина редкой красоты. Она маленькая, изящная, с точеными чертами лица. С двадцати четырех лет у нее совершенно седые

волосы, и в тот день они отливали голубым, словно свежевыпавший снег. Я видела, что она вымыла, вычистила и накрахмалила Мари. Но было также заметно, что бабушке стоило немалых усилий сохранить внучку в таком виде до нашего приезда. Мари была здоровым, непоседливым ребенком и к тому же умирала от нетерпения. Когда мы подъезжали к дому, я, помнится, подумала, что наша улица пахнет лучше любой другой, потому что под жарким солнцем еще сильнее ощущается аромат сосны и свежескошенной травы.

Когда машина остановилась, Мари вырвалась у пытавшейся удержать ее бабушки и бросилась к нам. Вдруг она резко остановилась и с недоумением посмотрела на меня. Не на лицо, а на мои пустые руки. Еще много месяцев назад мы объяснили ей, что, когда малыш родится, заботиться о нем будет она, а мы станем делать то, с чем она не сможет справиться. Я знала, что Джимми, стараясь уберечь ее от разочарования, постарался объяснить, что я не принесу с собой малышку.

Теперь она смотрела на мои пустые руки, и я чувствовала, что мои акции стремительно падают: ведь я совершила непростительный грех — нарушила свое обещание.

— А где мой ребенок? — спросила она.

— Папа же тебе объяснил, — сказал Джимми, шагнув вперед, — что малышка еще слишком слабенькая, и ее нельзя пока взять домой.

— Мама обещала.

Джимми положил было руку ей на плечо, но Мари увернулась, трогательная, крошечная фигурка, воплощенное огорчение и разочарование.

Я уже открыла рот, но Мари спросила:

— А почему она не может окрепнуть тут?

Я объяснила, что Карен нужны врачи и медсестры, чтобы помочь ей окрепнуть — дома мы этого сделать не сможем.

— Я могу ей помочь. Я забочусь о Сьюзен, и она не болеет.

Сьюзен — ее любимая кукла.

В это время мама вышла из дома — она ушла, чтобы не видеть обиды и разочарования Мари.

— Я думаю, мамочке лучше сесть, — сказала она. — Давай поможем ей дойти до дома.

Мари повернулась и пошла рядом со мной, не делая ни малейшей попытки помочь мне. Мы с мамой прошли в детскую, а Джимми с Мари остались в гостиной. Около кроватки Мари стояла заново отделанная колыбель. Увидев стоящие рядом кроватку и колыбель, я испытала пугающее чувство неудачи.

Из гостиной доносился успокаивающий голос Джимми, сочувствующий, ласковый, терпеливый.

Сьюзен, кукла, лежала на кровати Мари в странной позе, характерной для старых, любимых кукол. Я подняла ее и взяла с собой в гостиную.

— Заинька, мне кажется, Сьюзен соскучилась и проголодалась. Наверно, ее пора кормить.

— Покорми ее сама, — расстроенно ответила Мари. Я подошла к дивану и протиснулась между Джимми и Мари. Джимми обнял меня, а Мари прижалась поближе. Мы сидели втроем, ощущая какую-то новую близость. Близость, вызванную желанием, чтобы здесь, рядом с нами, был новый член нашей семьи, до которого никто из нас еще даже не дотронулся.

Назад Оглавление Далее